Страстотерпцы - Страница 176

176

В дверь вдруг стукнули, в горницу заглянул стрелец-стражник:

— Воевода Неелов сюда идёт.

— Уходим! — Аввакум выскочил первым, Лазарь заругался, а Епифаний успел и поликоваться с Фёдором, и благословиться, и шепнуть благодарно:

— Фаворским светом освятил ты нас, отче. Да будет милостив к тебе Господь. — В дверях ещё и позадержался. — О соловецких старцах молись, устояли бы против ружей.

К изумлению Фёдора, воевода пришёл не с грозою, а расспрашивал, как Москва поживает, велика ли приключилась неурядица в Малороссии.

Фёдор рассказал, что знал: воевод побили, одной воеводше грудь отрезали, во многих городах казаки всячески ругались над русскими.

— Это всё из-за Ордин-Нащокина, — сказал Неелов. — По его договору мы теперь друзья полякам; казаки, стало быть, недруги.

Стрелец, пришедший с воеводой, принёс пуд муки.

— Это тебе на месяц, — сказал Неелов. — Больше давать не велено. Пиши, страдалец, письмо жене, пусть денег шлёт на прокорм. На наших-то харчах ноги протянешь.

— А как же батька Лазарь живёт? — вырвалось у Фёдора. — У него и жена здесь, и семейство.

— Впроголодь, — сказал воевода. — Сидельцам промышлять не велено, а жена Лазаря, Домника, хоть и рыбачит, да какой рыбак из бабы...

Воевода взял лежащий на столе крест Епифания, поглядел на Фёдора, усмехнулся.

— Из-за неслухов ижемцев да устьцилемцев тюрьму в этом году не построили. По-человечески перезимуете.

17

Господь чело наморщил — море, невозмутимое, гладкое, как лёд, покрылось вдруг бороздами волн.

Братья-немтыри изумились мгновенной перемене, но старец Пахомий, стоявший с ними в дозоре, сказал:

— Матёрый подул. От царя-батюшки, от Москвы-матушки ласка. Потеплеет.

— Гы! Гы! — Авива схватил Пахомия за плечо, тыча пальцем на море.

— Парус!

— Гы! Гы!

— Господи! Четыре, пять! — Голос у Пахомия дрогнул. — Тепло! Как бы горячо не стало. Надо в колокол стукнуть. Пожаловали.

Всполошный звон взбудоражил каменное гнездовье. Заметались чёрные птицы по двору, понасаждались на стены, на башни.

Старец Пахомий объяснил братьям-немтырям:

— Мы самодержцу московскому письмо писали: вели-де, государь, на нас свой меч прислать и от сего мятежного жития переселити нас на оное безмятежное, на вечное житие. Вот и прислал.

Громогласые дьяконы позвали иноков, бельцов, всех насельников монастырских в Спасо-Преображенский собор для общей молитвы и совета.

Перед братией на амвон поднялись бывший архимандрит Саввина монастыря Никанор — любимец великого государя, келарь Азарий, казначей Геронтий. Игумена в Соловецком монастыре не было. Год тому назад вселенские патриархи со святейшим Иоасафом, с освящённым собором, рассмотрев челобития соловецких монахов, не пожелавших принять новопечатные книги, прислали на игуменское послушание архимандрита Иосифа. С ним приехал для сдачи дел прежний настоятель монастыря архимандрит Варфоломей.

Соловецкая братия соборному постановлению не подчинилась, Иосифа в монастырь не пустили, а прежнего настоятеля Варфоломея за отступничество отдубасили. Разорвали в клочья клобук, драли за волосы, ополовиня голову и бороду.

— Собака в церковь вскочит, — кричали, — церковь святить надобно! А ты, иуда, хуже собаки-то! Собаку ушибить жалко, а тебя — и греха не будет.

Варфоломей, пережив позор, отправился в Москву за новым назначением. Иосиф переплыл море и сел управлять монастырскими вотчинами: Сумским острогом, Кемским городком да двадцатью двумя усольями.

Нового игумена соловецкая братия выбирать пока не стала, признав, однако, за начальника крепкого в вере Никанора.

Архимандрит Никанор не охочий был до ярых взоров, до словес, от которых зарницы полыхают, стоял перед Царскими вратами покойно, ждал, пока братия соберётся до последнего человека.

Словолюб Геронтий не вытерпел, начал первым:

— Давно ли вопрошали мы стоявшего на этом вот месте архимандрита Сергия, соборного старца, зачем в молитве «Господи Исусе!» собор отъял имя Сына Божия? Зачем в книгах Никоновой печати вместо Исус написано Иисус? Спрашивали смиренно, а в ответ слышали собачий лай да львиный рык... Явились ныне паруса на море, идёт на нас, верных преданию прародителей, святым заветам соловецких чудотворцев, войско с ружьями... Некого нам ныне спросить, самих себя спросим: кому поклонимся — царю или Богу?

— У них ружьишки, а у нас наряд, — ответил Геронтию старец Никита, начальник над пушками, а их было в монастыре девяносто.

— Братия! — раздался несильный, высокий голосок Никанора. — Помолимся иконе Богоматери Боголюбской, на коей писаны жития отцов наших Зосимы и Савватия... Дело-то вы своё знаете. Как помолимся, идите все на свои места, по росписи. Пушки да пищали-то затинные скорёхонько зарядите, ворота затворите... На пяти-то ладьях сколько поместится? Сотни полторы, не больше. А нас, иноков, с бельцами, с работниками, со странниками — больше тысячи. Как-нибудь устоим молитвами преподобных отцов.

Соловецкие монахи во время войны со шведами, одиннадцать лет тому назад, были повёрстаны в ратные звания: кто стал сотником, кто десятником, кто рядовым стрельцом. Одни воинское послушание несли при пушках, другие научены были стрелять из мушкетов и ручниц.

— Дозвольте, братия! — на амвон взошёл больничный келарь, бывший келейник Никона, старец Кирик. — Приготовим себя к вечному пути, посхимимся, братия.

176