Страстотерпцы - Страница 19

— Боярыне, батюшка, боярыне. Я у царицы четвёртая персона. Привыкла, батюшка... По молодости мало что понимала... А нынче... Не скажи ты мне, я бы и не призадумалась.

По широкому двору с кустами цветущей черёмухи хаживали павы и павлины. Сверкая жгуче-чёрным с золотым оперением, бегали между величавыми птицами суетливые крошечные курочки и петушки.

Крыльцо с резными столбами, пол в комнатах, как доска шахматная, мрамором выложен.

Сын Федосьи Прокопьевны, Иван Глебович, выскочил к матушке всклоченный, заспанный.

— На глухарей ходили, на зорю!..

Глаза виноватые, но весёлые. Простите, мол. Незадача! К Аввакуму вежливо под благословение подошёл, глянув вопросительно на мать: кого привезла?

— Сын мой драгоценный, возрадуйся! — сказала Федосья Прокопьевна. — Пожаловал к нам протопоп Аввакум. Полюби батюшку. Его, света, за правую веру в Сибирь гоняли.

— Как ты крестишься? — спросил протопоп отрока.

Иван Глебович вдруг вспыхнул, будто щепочка сосновая, поднял руку, сложив указательный палец со средним.

— Наш человек! — одобрил Аввакум.

А у Ивана Глебовича щёки опять пыхнули.

— Ох, батюшка! — перекрестилась Федосья Прокопьевна.

— Сам скажу! — опередил мать отрок и пал на колени перед протопопом. — Смилуйся! Отмоли мой грех! Я на людях иначе персты слагаю.

— Мы лицемеримся, — призналась боярыня.

— Типун тебе на язык! — вспылил Аввакум. — Любите сладкими словами потчевать. «Ты, батюшка, молодец, что за веру терпишь! Вона, аж до Нерчи допёр! А нам, батюшка, бока наши жалко, спинку нашу белую, боярскую, кнутом не стёганную! На тебя, свет, охотно поудивляемся, поахаем, хваля твою отвагу, а сами — ни-ни! Мы — полицемеримся, нас и не тронут».

— Ты побей меня, протопоп! — заплакала Федосья Прокопьевна. — Возьми кнут потолще, стегай немилосердно, до беспамятства стегай!

Аввакум плюнул, растёр плевок и сел на бархатное креслице, отвернувшись от боярыни, от её сына. Да сообразил: уж очень удобно сидится. Поёрзал, вскочил, на кресло тоже плюнул.

— Как же вам, господам, не лицемериться? Тут мягко, там вкусно. Здесь глазам радость, ушам приятствие... Но будет вам ужо! Плач, скрежет зубов, страдание вечное.

— Поучи нас, батюшка! Поучи! — Федосья Прокопьевна до земли поклонилась протопопу, Иван Глебович лбом об пол ударил.

— Поучиться хотите? Поучу, — согласился Аввакум, — Где у тебя Писание, Федосья?

Анна Амосова, приехавшая с боярыней, тотчас подала книгу.

— Вам, мудроватым боярам, и ученье небось нравится мудреное?.. Отведайте-ка, коли так, «Премудростей Соломоновых». Вот отсюда возьмём: «...не в долговечности честная старость и не числом лет измеряется, седина же есть мудрость для людей, и нескверное житие есть возраст старости». Толкуй читанное, отрок! Толкуй, милый, мы с матушкой тебя послушаем и своё скажем.

— Не смею, — пролепетал Иван Глебович и сделался бледен, как очищенная луковка.

— А ты — смей! Душа твоя, кто о ней больше твоего должен заботиться? Душа, как сундук с золотом. Золото можно растратить попусту, и душу тоже погубить легче лёгкого. Соблазн не только вокруг, но и внутри нас гнездится. В сердце. Дерзай, Иван Глебович.

Обычно девушек с берёзками сравнивают. Ваня тоже был, как берёзка, едва забелевшая. Молодые берёзки на глаза не любят попадаться. То в ольшаник спрячутся, то за ёлками.

От Аввакума, от пронзительных взоров его негде было укрыться, но смутился сам же Аввакум. Запал ему в сердце отрочий испуг. О чём, про что? Но уж такой страх, такая вина плеснула из глаз Ивана Глебовича, что детской этой виной пронзило протопопа до самых пяток.

Иван Глебович, однако, робость пересилил и сказал внятно, в словах не путаясь:

— Не своей дерзостью, приказанием твоим толкую, батюшка, псалом. Мудрость не от седины старости, безгрешная жизнь наполняет человека мудростью.

— Добре! — воскликнул Аввакум. — Теперь слушай, что я прибавлю к твоему толку. Блажен и треблажен тот, кто не языком награду духовную зарабатывает, а несотворением зла ближнему, родне своей, христианам драгоценным. Окаянные и бездумные оттекают от веры Христовой, от истинной старой премудрости. Ловит их бес, прилепляет говном своим к молодой вере. У иного сединой голова изукрашена, как гора поднебесная, но коли возлюбил сей патриарх никонианские книги, седина не спасёт, шлёпнется с высоты разума старопечатных московских книг в бездну. Такой, Господи, хуже младенца, пихает в рот, яко щепу и кал, ложь и неправду блядивых никонианских книг. Сед, многодетен, но младенец!

Аввакум перелистнул страницу, ткнул пальцем в текст.

— «...вознегодует на них вода морская, и реки свирепо потопят их, восстанет против них дух силы и, как вихрь, развеет их. Так беззаконие опустошит всю землю, и злодеяние ниспровергнет престолы сильных». Теперь ты толкуй, Федосья Прокопьевна.

— Ах, батюшка! — боярыня раскраснелась, как давеча сынок её, через строгую личину проступила милая девичья стыдливость.

— Ответствуй, коль спрашивают!

— Беззаконие и впрямь разбойник из худших, — скороговоркой пролепетала боярыня. — Кто бы ни попрал истину, тот и сам грешен, и на других грехов напустил. Поступился совестью патриарх Никон и сам же себя совлёк с престола своего.

— Верно! Сам себя спихнул с Божьего места, — подхватил Аввакум, — «Вознегодует вода морская» — тут толк ясный: грешные праведных будут гнать. «Реки свирепо потопят их» — грешники на праведников ногами встанут, а праведники, хоть задавленные, — не смолчат, праведными словесами стрелять будут метко. Не обмишурится праведник-то, уж как пустит слово-то своё о Христе на собаку никонианина, тотчас неправду в еретике-то и заколет.