Страстотерпцы - Страница 28

Слепец Харитон, от которого тогда простодушный малец не утаил чудесного сна, три раза с вывертом ущипнул за кожицу на рёбрышке — по сей день чешется — и так истолковал видение:

— Смотри, лень ты наша, смотри так, чтоб и мы видели. Смотри, неслух, радуйся Божьей красоте, чтоб и мы радовались. Страшись, дурень, когда углядишь, что всем нам пора шкуру спасать.

Плеснуло! Да не плеснуло, а взгорбило воду, пояс Ориона вскрутнулся, ушёл в воронку под колесо.

— Сомище! — решил Савва и почувствовал: в прошлое утягивает. Внутренним зрением увидел соблазнительницу свою. Как вбирала она, мучимая любовью, всю плоть его: руками ласковыми, теплом тела, сокровенной влагой своей, светом и слезами глаз. А уж плакала — дождь так не вымочит, а уж смеялась — будто солнце в ливень.

Думал о той, о первой, но перед взором стояла Енафа.

Уловил на воде неясный, трепещущий свет. Зарницы, что ли? Ни единого облака, грома не слышно, а всполохи мечутся, небо дрожит, словно будет ему наказание.

«Может, с Никоном беда? — подумал вдруг Савва. — Жив ли святейший? Здоров ли?»

Увидел птиц. Огромные птицы, размахнув чёрные крылья, скачками передвигались со стороны Мурашкина к лесу. Савва замер. Потряс головой. Тихонько соскочил с пенька, наклонился над водою, умылся. Наваждение не исчезло.

2

— Воробьиная ночь! — говорили Иове и несли куда-то, а он уже привык к чудесам и дремал, не страшась и даже не думая о затеях лесных людей.

Плыли на лодке, но совсем недолго. Может быть, только переправились через Сундовик. Небо подмигивало, но уж так хотелось спать, что он снова засыпал. И в лодке, и в телеге. Везли на пахучих, на медовых травах. Сладок утренний сон под скучные скрипы колёс, под ленивый бег лошадки, под шёпоты и шелесты сена.

Пробудился Иова... на крыше. На соломенной крыше, в соломенном гнезде. Поглядел — лужайка, лес. Все деревья — дубы. Трава высокая, в траве, в росе девка купается.

— Проснулся! — закричал снизу визгливый старческой голос.

Голая девка тоже взвизгнула, кинулась в избу.

Заслоня глаза ладонью, смотрела на Иову от колодца... баба-яга. Иова пополз-пополз и спрятался в гнёздышке.

Старуха засмеялась, как залаяла, клюкой о журавель стукнула, крикнула, как каркнула:

— Заждались тебя травушки! Живей!

Иова лежал, помалкивая, прислушиваясь. Заскрипело сухое дерево, ближе, ближе... Над гнездом наклонилось синеглазое, пригожее девичье личико.

— Здравствуй, солнышко!

Иова подумал немножко и ответил:

— Ну, здравствуй!

— Слезай молоко пить! Да поспешай. Травки безымянные заждались. Слезай, не бойся.

— Чего мне бояться, — сказал Иова, — я, чай, царь.

— У нас ты ученик, — возразила девица. — Ты нам в ученье отдан. Быстро, говорю, слазь. Неслухов бабушка берёзовым прутом дерёт.

Иова хмыкнул, подождал, пока девица отправится вниз, и сам спустился.

Изба без крыльца, вместо ступенек врытый в землю кряж. Сеней тоже не оказалось. В избе — печка, полати, стол, лавка. На столе две кринки молока, два куска хлеба, солонка.

— Это тебе, это мне, — сказала девица и осушила кринку единым духом.

Иова откушал по-учёному: хлеб солил, запивал молоком. Молоко заедал хлебом.

Старухи не было видно.

«И слава Богу!» — решил Иова.

— Пошли! — торопила девица. — Травки уж так аукают, что вся роса на них высохла.

Роса не больно-то и высохла, босые ноги обожгло холодом. Иова догадался идти по следам девицы.

С дерева снялась, полетела, увязавшись за ними, синяя сойка.

— Это моя подружка, — сказала девица. — Меня Василисой зовут... Прекрасной.

Синие глаза зазеленели, как ящерки. Иова набычился.

— Тебе холодно, что ли? — спросила Василиса участливо. — А я так по утрам купаюсь в росе.

Иова багровел и молчал.

— Скоро потеплеет, — пообещала Василиса. Она размахнула руки, закружилась, складно выкрикивая слова: — На всякой на гари — Иваны да Марьи! У всякой дорожки — Акульки да Терешки! На лужайке — Параньки, Зинки — в низинке, на горке — Егорки, а там, где то́пище, — Агашка с Афонищей. Стелися, травушка, у норы лисьей — имечко тебе Василисье. Слушайте, слушайте моё слово: мужики-травы — будьте Иовы! Девки да бабы, сударушки-травушки, будьте ради свиданьица — Дарьины.

Василиса закружилась ещё быстрее, засвистела по-змеиному, подпрыгнула — Иове показалось, что пролетела, — и стала перед ним, тяжело, радостно дыша.

— Имечки раздали. Теперь травы к нам будут добры. Сорвём — не обидятся, не станут мстить.

Отёрла кончиками платка вспотевшие глазницы, улыбнулась, наклонилась и дала ему в руку пахучий, невзрачный, мохнатенький цветок.

— Шалфей. Запомнил? Понюхай — никогда не забудешь. Листья язвы залечивают. Цветок прост, да силу имеет большую. Если его зарыть в навоз да прочитать над ним заклинаньице, знаешь чего из гнили-то выйдет? Червь мохнатый. Того червя бросай в огонь, и уж такой гром хряпнет — упадёшь со страху. А если того червя положить в лампаду, весь пол в избе покроется змеями. Ступнуть будет некуда.

Василиса заглянула Иове в глаза.

— Запомнил? Ты запоминай! Бабушка спрашивать будет. За всякую позабудку — три розги.

Они пошли между дубами, не срывая могучих, грудастых боровиков с тугими тёмными шляпками.

— Грибы нам нынче не нужны, — сказала Василиса, будто знала, о чём подумал Иова. — Вот чего нам нужно.

Сорвала чернобыльник.

— От молний защищает, от падучей болезни. Дьявола прочь гонит! Если в лапти положишь, тридцать вёрст отшагай — не устанешь.