Страстотерпцы - Страница 78

Однако своё. Железо своё, медь своя.

Добрых бы мастеров набрать в Неметчине — найдут и серебро и золото.

Закрыл глаза, представил, как растут в садах хлопок, тутовые деревья, виноград. Были бы мастера, можно такое развести по всей России-матушке.

И похолодел. Господи! Патриархи из-за войны на Украине через Кавказ едут, через Астрахань. А если им в простоте брякнут: царь-де ждёт их Никона судить, ещё, пожалуй, назад поворотят.

Все садовые дела прочь! Кинулся письмо в Астрахань писать, архиепископу Иосифу: «Как патриархи в Астрахань приедут, то ты бы ехал из Астрахани в Москву с ними вместе и держал к ним честь и береженье. И буде они, патриархи, учнут тебя спрашивать, для каких дел к Москве им быть велено, и ты бы им говорил...» Алексей Михайлович призадумался, как бы ему написать, чтоб владыка не врал, а главное, чтоб не сказывал, чего не спрашивают, «...и ты б им говорил, — перечитал Алексей Михайлович, — что Астрахань от Москвы далеко, и для каких дел указано им быть, про то ты не ведаешь. А чаешь-де ты того, что велено им быть для того: как бывший патриарх Никон с патриаршества сошёл и для других великих церковных дел, а того не сказывай, как ты был у него вместе с князем Никитою Ивановичем Одоевским. Во всём будь осторожен и бережен, да и людям, которые с тобою будут, прикажи накрепко, чтоб они с патриаршими людьми о том ничего не говорили».

Написал, кликнул подьячего.

— Письмо в Астрахань воеводе Якову Одоевскому отправили?

— Отправили, государь.

— Экие торопыги. Сия грамотка архиепископу Иосифу. Пусть гонец тотчас и скачет, может, и нагонит первого. Чего двух гонять?

И вздохнул. Накладно, да ведь слушаются. Сказал — гоните, тотчас и погнали.

21

Крестьяне о хлебе насущном думали, вечную думу о хлебе. Сеятель Малах с внуком Малахом пахал своё поле. Сынок Енафы и Саввы сидел на устроенной дедом перекладинке, между рогатулькой сохи, и, покряхтывая, как дед, нажимал ручонками на ласковые, гладкие от долголетней работы рукояти.

— Посылай мне Бог помощь! — радовался на внука Малах.

Помощнику был год с четвертью. Енафа приехала наконец проведать батюшку. Малаха-малого одевала купчиком: в сапожки, в кафтанчик. Деду одежда внука не пришлась по сердцу, сплёл лапоточки. Уж такие махонькие, такие лёгонькие, в них не ходить — летать. Но Малах-малой не летал, ступал по земле твёрдо, а говорил-таки по-птичьи, своё щебетал, дитячье, но иным словцом дедушку жаловал.

— Конь! — указывал решительным пальчиком на коня.

— Конь! Конь! — радовался Малах.

— Де-да! Па-шет!

— С внучком пашу! Пусть матушка-земля к тебе, малому, привыкает.

Снег сошёл быстро, тепло грянуло нежданное. Малах решил сеять хлеб, пока в земле влаги много. Чуяло сердце — год будет засушливый. Засуху Малах второй год ждал, Бог пока миловал, но сеятель тоже не дремал. Рядом с полем, на взгорье, конюшенные работники выкопали по его хотению небольшой глубокий пруд. В пруду развелись лягушки. Хвалили Малаха, квакая на весь белый свет.

Поле — не целина, земля сохе покоряется охотно, полю зеленеть — как заново родиться.

Закончив пашню, Малах поставил внука на землю и, оглядывая из-под руки горизонт, сказал ему, как ровне:

— Сегодня же и посеем, ночью ноги ныли, дождя надо ждать. А дождь зёрнышку, как титька дитяте.

Услышав самое важное в своей жизни слово, Малах-малой тревожно закрутил головёнкой и уж пошёл губы дуть, норовя разреветься. Но не разревелся, расцвёл улыбкой и, раскинув ручонки, потопал к матушке. Енафа торопилась к пахарям. Старому несла корзину с едой, с питьём, малому — набухшие молоком груди.

— Вовремя пожаловала! — обрадовался дочери Малах.

— Вспахал? — удивилась Енафа. — Скорый ты у нас человек, батюшка.

— Весь в дочек. Одна Настёна — крестьянка, а вы-то вон какие у меня. У Маняши хоромы в Москве, у тебя на Волге корабь.

— Егор и Федот тоже не жалуются.

— Ох, Енафа! Какие у Федотки братины — во сне не приснится. А уж как Егор иконы расписывает — великая красота! У нас в монастыре таких икон отродясь не было, да появились две, обе Егором дарены.

— Да и ты у нас давно уж не лапотник. Конюх царицыной сестры!

— Нет, Енафа, я — истый лапотник. Я — сеятель. Твоей волжской пшеничкой нынче буду поле сеять. Всем семейством выйдем.

— Как встарь.

— Как при матушке твоей. Оставила бы ты мне внучонка.

— Батюшка, я его ещё от груди не отнимала. Подрастёт, привезу. В Рыженькой хорошо.

— Конца света не боишься? — спросил вдруг Малах. — Говорят, нынешний год — ого! — знай да помалкивай.

— У меня зимой оборот утроился. Ещё один корабль купила... Хороший год.

— Хороший! Темнозрачный-то, говорят, явился. — Малах ткнул пальцем в землю. — Через два года с половиною — второе пришествие жди.

— Пустое, батюшка.

— Я сам знаю, что пустое. А ты всё ж торгуй по совести.

— Зачем обманывать? Коли товар берёшь добрый, нужный, он сам собой прибыль даёт.

— Что ж Савва-то, все на мельнице?

— Не хочет торговать, а уехала — все дела на него.

— Хитрая ты, Енафа!

— Нет, батюшка, я по тебе исскучалась. Внучонка хотелось показать, пшеницей доброй порадовать. — Засмеялась. — О Савве тоже думала. Уж совсем было мы с ним потерялись, да Бог не попустил злому свершиться. Вот он какой, Малашек-то, пригожий!

— Ты, коль обещала, привези его мне. Пусть будет купцом, колодезником, мельником, но с дедом за сошкой походить ему не вредно. Сеятель, Енафа, царю ровня. Царь Богу ответчик на небеси, а сеятель сколько раз вышел в поле, столько с Богом говорил. А Малах-то — Малх! — ведаешь ли, что по-русски означает? Царь! Мы с Малым — цари, Енафа.