Страстотерпцы - Страница 80

Молиться, сидя на цепи, — никаких вериг не надо.

Игумен Парфений заковал Аввакума, едва с телеги сошёл, не позволил нужду справить после дороги. Каждое звено по пяти фунтов. Не то что стоять, сидеть, держа на себе груз, — изнеможение и великая тоска телу. Аввакум помучился-помучился да и лёг.

Видно, недаром привёл Господь протопопа под начало ретивого игумена в день сорока мучеников.

Однако уже утром поменяли страшную цепь на звонкую цепочку. Как собаку на поводке, провели по монастырскому двору, в храм Рождества Богородицы.

— Поклонись, протопоп, Иисусу Христу и самодержцу, — сказал игумен ласково.

— Иисуса не ведаю, — ответил Аввакум, — исповедую Исуса, Господа Бога моего.

Повернулся к Царским вратам боком, глаза закрыл.

Подступили монахи к упрямцу, голову пригнули, поворотили лицом куда следует, нажали — поставили на колени.

Рассмеялся Аввакум.

— Ни поклонов у вас, ни крестного знамения, ни Исуса истинного! Сами про то знаете, коли взялись прельщать своей новой верой, изменники благочестию святого Пафнутия, друзья латинян.

— Запечатай свои уста! — крикнул на Аввакума игумен.

Протопоп послушался, умолк. Стоял на коленях не молясь. Братия не трогала его.

Вместо обеда дали протопопу хлебных крошек, ковш воды из реки. Поменяли цепь. Удостоили собачьей, с цепного кобеля сняли.

Недели через три приехал к Аввакуму с увещеванием Дионисий, бывший архимандрит Иверского Афонского монастыря, коего Никон сманил в Москву больше десяти лет тому назад. Аввакум разгорелся сердцем посрамить учёного грека, но Дионисий не наставлял, не учил, не упрашивал. Войдя в каменную келью, где не было ни стола, ни скамьи, ни иконы, — Аввакум на полу сидел, — сказал:

— Неронова в Иосифо-Волоколамский монастырь привезли. Велено держать до указу, до собора.

— Долго ли собора ждать? — спросил Аввакум.

— Первое заседание назначено на 29 апреля. — Дионисий огляделся, сел в нишу низкого окошка. — Великий государь ныне призывает к себе архиереев, задаёт им три вопроса, и архиереи пишут ответы. Тут же, в царёвой комнате, своею рукой.

— Велика небось тайна сия.

— Тебе, Аввакум, государь позволил сказать те вопросы. Хочешь — напиши ответы.

— Бумаги не дают.

— Игумен Парфений — человек строгий, но добрый, даст и бумаги и чернил. Слышал я, кормят тебя, как воробья, крошками.

— Крошки тоже хлеб. Какие же вопросы предлагает государь архиереям?

— Первый вопрос о вселенских патриархах. Принимать ли греков за столпов православия? Записано так. — Дионисий достал, развернул грамотку. — «Как нам долженствует исповедати святейших греческих патриархов: константинопольского, александрийского, антиохийского и иерусалимского, аще они православии суть?*

Посмотрел на протопопа вопрошающе. Аввакум улыбнулся, но промолчал.

— Другой вопрос о греческих книгах, о церковных обрядах. Государь спрашивает: «Книги греческие печатные и другие рукописные, которые святейшие греческие патриархи употребляют и по ним совершают славословие Богу и чины церковные исполняют, должны ли и мы исповедовать сии книги и чины?»

Снова посмотрел на Аввакума, тот опять улыбнулся.

— Третий вопрос о церковном соборе 1654 года «в богоспасаемом преименитом царствующем граде Москве при благочестивейшем и богохранимом государе нашем царе и великом князе Алексее Михайловиче всея России самодержце и при святейшем Никоне-патриархе и царского пресветлого величества при всём синклите подписан священными руками, как исповедовати Иисуса Христа ныне нам долженствует?»

Положил грамотку Аввакуму на колени, пошёл из кельи.

— Отчего ты меня не уговариваешь?

— Не хочу укреплять в непослушании.

— А ежели я на иное бумагу истрачу?

— Значит, не за что будет на меня озлобиться. Меньше злобы — греха меньше.

И не оглянувшись ушёл. Скоро принесли коломарь, перья, бумагу.

— Ну, держись, Павел краснощёкий! — распалял себя Аввакум, вспоминая хозяина Крутицкого подворья, и призадумался: Павел — царёв хвост, а Дионисий — кто? Ни шума от него, ни боли... О греках царь хочет знать, о патриархах, об их книгах, о змеиных объятиях с Никоном. Ну, слушай, государюшко!

Сурово написал.

А тасканья на церковные службы продолжались. Игумен Парфений менял цепь на цепь, то обременяя тяжестью, то приковывая серебряной лёгонькой цепочкой.

Приезжал уговаривать архимандрит Чудова монастыря Иоаким. Крепко стыдил в присутствии братии, ласкал наедине обещаниями благ, льстил похвалами.

— Где твой разум, мудрый чуткий человек? Разве не почитать церковные уставы, принятые священным собором, — благочестие?

— А кто священил ваш собор? — просто спрашивал Аввакум. — Еретик Никон? Беглые греки, покинувшие Святую землю, боясь тюрьмы за лихоимство, за служение папе и самому сатане? По мне, святые — преподобный Сергий Радонежский, преподобный Пафнутий... Татарин родом, внук баскака, к вере пришёл, святости достиг, а вы, природные русаки, — от православия, как от чумы, шарахаетесь.

После этакой беседа для Аввакума наступил трёхдневный голодный пост, но у него была бумага, чернила. На голодный желудок в голове зело ясно.

Написал ещё одно письмецо великому государю, о лизоблюдах в рясах.

Примчали ещё два уговорщика. Подьячий патриаршего двора да дьякон из Ярославля, учёный муж Кузьма.

Кинулись в ноги протопопу.

— Соединись с царём, Бога ради! Государь гневается, что не умеем растолковать тебе истинное благочестие. Соединись ты с нами, не мучь! Тяжело нам смотреть на твои цепи. Царица за тебя горой стоит, царь по тебе плачет. И мы плачем. Ну, долго ещё будешь нас влачить к себе за девяносто вёрст? Аввакумушка, будь же милостив!