Страстотерпцы - Страница 82

Приказано было доставить из Боровска, из Пафнутьева монастыря протопопа за день, чтоб утром 13 мая был перед лицом патриарха, архиереев и всего освящённого собора.

25

Пристав приехал в полночь, а поутру Аввакума, как всегда, поволокли на братскую молитву, даже цепь успели поменять.

Пристав взял его из храма, приказал снять цепи, и поехали они на худющей, понурой от старости лошадке навстречу заре. Нахлёстывал ярый служака лошадку, не щадя кнута. Дорога майская, на горах сухо, душу вон вытрясывает, в низинах — грязь.

На спуске плохо подкованная лошадь повалилась, телега набок, Аввакум через голову да в грязь.

Пристав крик поднял:

— Разлёгся! Помогай телегу поднять!

— Ты лошадь сначала распряги, — заупрямился протопоп.

— Учитель! — озверел было пристав, да смекнул: съехавший хомут задушит конягу. Смилостивился, сделал всё, как надо, по-человечески.

Времени потеряли много, пристав бедную животину «побивай да побивай».

— Не доедем, — сказал Аввакум. — Подохнет лошадка без роздыху и от побоев.

Пристав опять в ругань, а делать нечего, трусцой до яма ехали. Лошадь поменяли — и вскачь, вытрясая душу на царской дороге. Девяносто вёрст за день отмахали. Ночевал Аввакум на патриаршем дворе.

Утром 13 мая в день мученицы Гликерии-девы и с нею Лаодикия, стража темничного, Аввакума привели в патриаршую, Никоном поставленную Крестовую палату.

— Сколько вас по мою голову! — сказал Аввакум, вглядываясь в лица судий. — Сожрите, львы, крови жаждущие!

— Умерь злобу свою, протопоп, — со смирением обратился к прежнему другу своему Иларион Рязанский. — Мы призвали тебя, чтобы спросить: принимаешь ли исправленный от ошибок древних переписчиков Символ Веры?

— А сам-то принимаешь ли Бога истинного, несчастный? Когда в Желтоводском монастыре молились с тобою — принимал. Да ныне дают тебе полизать блюда с обильных столов, ты и рад поклоняться неистинному Исусу Христу. Поглядите на себя, архипастыри, какие пузени наели. Чего прячешь щёки свои, Павел? От постов они бывают бледны, а у тебя от сладких яств кровь так и взыгрывает. За истинного Христа вы меня десять недель в цепях держали, как пса.

— Признаешь ли, протопоп, троеперстие? — спросил архимандрит Иоаким.

— Не смею шишом знаменоваться! Упаси меня Боже! Это вы — смелые!

— Признаешь ли истинными новые служебники? — пылая щеками, выкрикнул по-петушиному Павел.

— Коли скажу — признаю, так ты меня за стол, что ли, за свой, с лебедями да осётрами, посадишь? Ты-то, думаю, не служебник, а лебедей с осётрами исповедуешь. Вон Питирим. Бога боится и вздыхает, как девица. Какому служебнику, скажи, верить, Никон их шесть издал, и все разные. Нет, господа: не признаю ваших книг. Правлены сии книги жидом Арсеном, испорчены с умыслом. Другой жид, Паисий Газский — Лигарид, — задурил царя и вас. А ему на помощь прискакал быстрый Симеон, тоже, видать, жидёнок, мирское имя его Самуил Ситнианович.

— Справщик Арсений, митрополит Паисий, наставник наследника Симеон Полоцкий — вероисповедания православного.

— Православного ли? Арсен за лютеранскую ересь сидел в соловецкой тюрьме, Паисий Лигарид в дьяконы папой ставлен, папёжник, краснобай Симеон — духовный им брат, а все вы, московские попы, — подбрёхи хитроумных еретиков и сами еретики.

— Не сметь поганить поганым языком доброе московское священство! — закричал Павел. — И пошёл ты к чёрту отсюда!

— Кому служишь, того и поминаешь! — нарочито громко засмеялся Аввакум. — Погляжу — не собор тут у вас, а Содом с Гоморрой! Бляди вы! В церквах не Богу поёте, себя тешите! Господь накажет вас! Разучились по-своему петь.

— Именем Господа Бога Иисуса Христа, всего архиерейского собора Русской Православной Церкви за ругань на Символ Веры, за ругань на троеперстное крещение, за ругань на священные книги, за хулу и матерщину на справщиков, архиереев, на всё московское священство подлежишь ты, протопоп Аввакум Петров, извержению из священного сана и анафеме!

Митрополит сарский и подонский Павел пропел приговор, как аллилуйю.

Дюжие патриаршие дети боярские подхватили под руки неистового упрямца, выволокли из Крестовой палаты. До Успенского собора — двором пройти да краем площади. Поглядел Аввакум на Ивана Великого:

— Господи, как высоко поднят крест. Всему миру, кажется, явлен. А поди ж ты, живущие под ним — не видят его.

Обратился к Благовещенской церкви, к сияющим куполам:

— Позеленеть бы золоту от бесстыдства священноугодников! Не Божьих — угодников маммоны!

Подходя к паперти Успенского собора, повернулся, поглядел на Архангельский собор, сжалось испугом сердце.

— Святители московские! Не оставьте!

Провожатые грубо втиснули протопопа в храм.

Шла обедня. Слева у стены в окружении четырёх монахов стоял дьякон Фёдор. Тоже привели расстригать.

Аввакум вслушался в службу. Священники совершали Большой выход, перенесение причастия с жертвенника на престол.

Едва сие действо закончилось, призвали дьякона Фёдора, зачитали соборное постановление, остригли, прокляли. Вторым поставили лицом к народу протопопа Аввакума. Отрезали бороду, голову стригли, как овцу стригут, начисто, оставили один хохол: не протопоп — поляк.

И кричал Аввакум со своего высокого места:

— Народ, миленький! Запрещаю именем Господа Исуса Христа принимать Божественные тайны от священников, творящих службу по книгам, испорченным еретиком Никоном! В тех книгах дьявол сидит!