Страстотерпцы - Страница 88

— Стрельцов с пушками — вот чего дождёмся от царя! — решили казаки и поклонились атаману. — Ты, Василий, ростом велик, дальше нашего видишь. Скажи, что впереди?

Встал атаман перед вольницей. Ростом впрямь велик — в полтора казака, лицом круглый, борода подстрижена, левый ус — в пять вершков, правый — в аршин.

Сказал Василий, потупя голову:

— Смиримся, казаки. Пришли не воевать чужого, у своего просить. Выберем ещё одну станицу. Авось государь вспомнит: донские казаки возвели на престол его батюшку. Вот только на худых конях показаться царю казакам стыдно. Добудем себе добрых коней, тогда и проведаем государыню-Москву.

В первой станице было шесть казаков, теперь избрали двенадцать, говорить государю наказали тринадцатому, атаману своему.

Казаков в отряде было полтысячи, да крестьян набралось с тысячу.

— Конь подо мною — жизнь со мною, — напомнил атаман казачью присказку.

Отправил три сотни за пропитанием да за лошадьми.

Имя русскому сатане — зависть. Крестьяне соседних деревень указали казакам на Рыженькую — больно справно живут.

На Малахову конюшню наехала полусотня. Конюхи казакам перечить не посмели, за боярское добро не вступились. Один Малах взял в руки косу, развеселил молодцов.

— Ну, храбрец! Ну, дедок! Поехали с нами — атаманом выберем.

Малах поворачивал к насмешникам своё крестьянское оружие, но помалкивал.

— Эй, дед! Да ты небось заморил коняг, вот и не даёшь поглядеть своих кляч.

— Не про вас мои кони! — не выдержал, огрызнулся Малах.

— Дед! А где другие конюха, помоложе? Тебя зашибить — грех на душу взять. Уж больно стар, крикнуть пошибче — ты и ноги протянешь! — Казак-насмешник нежданно пальнул из пистолета.

Малах пригнул голову, лошади в конюшне тревожно заржали, забились.

— Дурак! Лошадей попортишь! — закричал Малах, и казаки засмеялись не над конюхом — над товарищем.

— Довольно, дедок! Потешил и ступай к старухе! — осерчал казак, наезжая на Малаха конём.

Всё случилось так быстро, что никто и не углядел ловкого движения конюха: казак повалился набок, грохнулся вместе с седлом на землю. Малах же, не дожидаясь расправы, заскочил в конюшню и закрылся.

— Подпругу разрезал! — вопил сверзившийся с коня неудачный весельчак. — Что ротозеете? Ломай двери! Боярскую собаку на крепкий сук!

Сабелькой окованные железом дубовые двери не просечёшь, нужны топоры. Пришлось казакам по избам потукать.

Понимал Малах: подмоги ждать не от кого, но своими руками выдать хозяйских чудо-лощадей на верную погибель он никак не мог.

Кончилось скверно. Схватили Малаха — верёвку на шею, потащили к старому вязу, возле Саввиного колодца.

Господь не оставил своего сеятеля. Братья-молчуны, языки резаные, проезжали Рыженькой, вели крестьян из окрестных деревень в лагерь на Упу. Отняли Малаха у сворых судей.

Молчуны в отряде Уса были людьми не последними. Не только жизнь Малаху спасли, но взяли для него лучшую лошадь, поставили ему на двор. Мычали, указывая на колодцы, рисуя руками в воздухе Савву, Енафу, Иову.

Рассказал Малах, что знал. Призадумались братья — далеко до матушки-Волги, да и пора было в путь: отряд покидал Рыженькую. Обняли братья-молчуны Малаха, приняли от него каравай хлеба, Настёна испекла, поклонились иконам, дому, испили воды из колодца, своими руками вырытого, — и поминай как звали.

Малах, проводив спасителей, на поле пошёл.

— Вот он я! — упал на колени перед богом своим. — Быть бы с тобой в вечной разлуке — Господь не попустил. Потружусь ради тебя, сколь сил будет, а ты, кормилица, матушка-земля, уроди хлебушек ради трудов моих.

На том и кончилась конюшенная служба Малаха. Боярыня Анна Ильинична, узнав, как стоял один против полусотни казаков храбрый старик, оставила ему коня да в придачу прислала шубу мягонькую, енотовую, да пять ефимков.

Возобновить конюшню Анна Ильинична не пожелала.

6

Восточные патриархи Паисий и Макарий явились на Русскую землю, в город Астрахань, 21 июня 1666 года.

22 июня на Москву среди бела дня пала тьма.

Люди не сразу поняли, что в небесах-то делается. Облака текут себе, солнце то печёт, то ласкает тенью летучей, да в самый-то светлый обеденный час зелена трава стала темнеть, весёлые окна высоких теремов нахмурились.

Первым догадался о страсти Божьей Киприан-юродивый. Возопил с паперти храма Василия Блаженного на весь Пожар:

— Кайтесь, грешники! Кайтесь! Господь солнце хочет задуть, как свечу!

Кто в храм Божий бежит, кто к жене, к милым детушкам — семьёй предстать на Страшном Суде.

Царица Мария Ильинична не за себя испугалась — за мужа своего. Кинулась целовать образ Всех Святых с частицами мощей.

— Грешен раб Алексеюшка! Грешен ради царских своих дел. Помилуйте, святые чудотворцы, упросите Господа пощадить за дела его несусветные!

Челядники набились в царицину палату, жмутся к государыне, как цыплята к наседке.

Алексея же Михайловича затмение не смутило. Позвал к себе царевичей Алексея и Фёдора и с учителем их Симеоном Полоцким смотрел на убывающее солнце сквозь закопчённое стекло.

В город послал приставов с драгунами вразумлять плетьми не в меру перепуганных, ловить разбойников. Эти и в Страшный Суд успеют руки погреть на чужом добре.

Учёный муж Симеон Полоцкий поминал о великих и чудных явлениях природы. Но царь, слушая умности, про себя молился. Холодная пропасть поместилась в его груди: а что, если все церковные исправления повреждённых обрядов — поругание истины и веры отцов? Дедушка, святейший Филарет, двумя перстами крестился, на семи просфорах литургию служил... Никон стоял перед глазами — совести укор.