Страстотерпцы - Страница 102

К оглавлению

102

Из избы выскочил комнатный слуга, подал холщовую сумку с кусками хлеба.

   — Извольте, Афанасий Лаврентьевич!

   — Чтоб меня попусту не тревожили!

   — Избави Бог! — слуга кланялся и крестился. — Избави Бог!

Глядя постояльцу вослед, Макар удивлённо повертел головой.

   — Щук пошёл кормить... Ба-а-а-льшой любитель!

Щуки хлеб не берут. На хлебушек соблазнялись мещане-карасики, подходили бояре-карпы, мозглявки прибегали толпами.

Афанасий Лаврентьевич кормил рыбу с лодки. Лодка, как телок, за кол привязана. Дно возле берега чистое — песочек белый. Вода, будто хрусталь, всякую малость втрое увеличивает.

Прикормленные рыбки собирались к благодетелю со всего пруда. Уж такая ярмарка взыгрывала! Афанасий Лаврентьевич, глядя на пиршество, уплывал мыслями на грустные свои посольские пастбища.

Глупостей творилось так много в делах государственных, словно в Москве сидели враг на враге и государь тем врагам был потатчик. На Украине смута за смутой, война идёт восемнадцать лет, с бунта Богдана Хмельницкого. Казаков и народ натравляют небылицами на Москву, на царя, а власти ничего лучше не придумали, как отправить по всей Малороссии переписчиков для сбора доходов с мещан, с крестьян, без разбору. От короля всё ещё не отбились, от шляхты, от жидов-арендаторов, и на тебе: царь тоже с ложкой! Поляки москалям-переписчикам обрадовались как небесной манне. Но властям одной прорухи мало. Дразня литовское войско, из Смоленского воеводства изгнали литовских крестьян... Прирубежная война вспыхнула, как вспыхивает лес в засуху. Под Витебском и Полоцком стычки идут постоянно. По всей границе появляются залоги вольных шляхтичей...

Тень мелькнула под водой!

Ордин-Нащокин вздрогнул: этого-то он и ждал. Яростный всплеск — и над водою, настигая прыгнувшего в отчаянии карася, взлетела, сверкнувши белым боком, огромная щука. Бросок охотницы был столь силён и быстр — на добрую треть выскочила на берег. Тотчас ударила хвостом, изогнулась, ушла под воду, а в зубах карась.

   — Не ушёл, бедняга, — порадовался за щуку Афанасий Лаврентьевич, но и карася пожалел: — Рыба, а жить хочется, на пол-аршина сиганул из воды.

Всё это великий посол сказал человеку, вдруг вышедшему из леса.

   — Я не рыбак — тетеревятник, — возразил человек, садясь на бережку.

   — Издалека?

   — Далеко, когда ноги не ходят, а мои слава Богу, мне — близко.

Слова были опознавательные, Афанасий Лаврентьевич трижды кивнул головой, разрешая сделать сообщение.

   — Поляки, человек с тысячу, идут на Слоним и на Горки, — доложил пришелец.

   — Где нуреддин?

   — Под Уманью. Лошадей кормит. Сунулся ещё раз на левый берег, воеводы побили.

   — Сколько войска у нуреддина?

   — Должно быть, тысяч сорок. Одни мурзы в Крым ушли, другие к нему идут... Вместе не держатся, россыпью коней кормят.

   — Пойдут ли Дорошенко с нуреддином на царские земли?

   — Не пойдут. Дорошенко зовёт нуреддина короля воевать. Казаки Бога молят, чтоб царь с королём не помирились.

Ордин-Нащокин снял пояс, отсчитал соглядатаю пять талеров.

   — Твоему хозяину пришлют соболей без задержки.

Человек поднялся, сказал громко:

   — Здесь сетью надо ловить.

   — Я не ловец, а кормилец. Распугала щука моих рыбок. Большая разбойница.

Человек поклонился, отступил в лес...

Воротясь с пруда, Ордин-Нащокин сел писать государю, понуждая быть сговорчивей: «Чтобы удовлетворить Литву, надобно уступить Полоцку и Витебску Динабург с тамошними местами, тогда Литва и вперёд на сеймиках и на большом сейме будет противиться войне с нами, потому что Литве нечего будет больше желать. От польских же границ необходимо удержать Украину от Чернигова по Днепру и во время перемирья укрепить Чернигов и все северские города. Киев на пять лет и Динабург на всё перемирье, при том, что делается теперь на порубежье, отстоять невозможно. Да если и перемирье будет, а не прекратится насилие порубежным крестьянам, то смоленские уезды и вперёд пусты будут, крестьяне выбегут на льготы за рубеж. Для успеха в посольском деле надобно усилить порубежные места. В начале зимы в Смоленск и в другие порубежные города запасы и рати ввести».

Ответ на толковое это послание был твёрдым и сердитым: Киев вытребовать на пять лет, Динабург — на всё время перемирья, перемирье заключить на двенадцать и больше лет.

19


Москва жила Большим собором.

28 ноября состоялось третье заседание. Царь прочитал перед вселенскими патриархами, перед святителями и священством собранные воедино все вины патриарха Никона перед ним, великим государем, перед Русской Церковью, перед православием и Господом Богом. Со слезами на глазах просил судить по правилам святых отцов, по своему святейшему рассмотрению.

Патриарх Паисий посовещался с Макарием, с митрополитами и объявил: дела нельзя решить, не призвав на собор самого Никона. Пусть патриарх всея Руси даст ответы на обвинения.

Другой Паисий — Лигарид — поспешил с предложением послать в Воскресенский монастырь Арсения, архиепископа псковского, и двух архимандритов, Сергия из Спасского ярославского монастыря и Павла из суздальского Спасо-Евфимьевского.

Это тоже был ход! Никон — крайний архиерей — позван на суд одним архиереем да архимандритами. Крайнего архиерея должны звать крайние или хотя бы митрополиты.

Утром 29 ноября соборные отцы, посланные привезти Никона, были у врат нового Иерусалима. Их не сразу пустили в монастырь, Вратник отправил служку к самому Никону.

102