Страстотерпцы - Страница 108

108

— Он писал мне из Воскресенского монастыря, — вспомнил Алексей Михайлович, — будешь ты, великий государь, один, а я, Никон, как один из простых.

— Я так не писал!

Судьи поспешили с очередным вопросом:

— Какие патриарху Никону были обиды от великого государя? — спросил кир Паисий русских архиереев.

Ответили единодушно:

— Никаких.

— Я не говорю об обидах, — возразил Никон, — я говорю о государевом гневе. Прежние патриархи от царского гнева тоже бегали: Афанасий Александрийский, Григорий Богослов.

— Вселенские патриархи оставляли престол, да не так, как ты, — возразил кир Паисий. — Ты отрёкся. Ведь это твои слова: «Впредь мне патриархом не быть. Если буду патриархом, то стану анафема».

Никон устало отёр лицо руками.

— Я так не говорил. Я говорил: за недостоинство своё иду. Если бы я отрёкся от патриаршества с клятвою, то не взял бы с собой святительской одежды.

Резануло что-то по сердцу, жалко стало Алексею Михайловичу собинного друга. Борода совсем пегая, в голове серебряная россыпь. Под глазами синё, кожа на висках будто в инее. Лучшие годы ушли на дурную распрю. Медведь! Ему палец, а он всю руку тащит.

Но ведь столько напраслины нагородил в своих письмах, не посовестился.

Обида заворочалась в груди, но сказал вяло:

— Допросите, в грамотах к патриархам всё ли у него истинно? За церковные ли догматы стоял? Константинопольского патриарха Иосифа святейшим и братом себе почитает ли? Да вот ещё о чём допросите. Продавал ли церковные вещи, движимые и недвижимые?

Никон ответил быстро и резко:

— Что в грамотах писано, то и писано. За церковные догматы стоял. Патриарха почитаю, а свят ли он — того не ведаю. Церковные вещи я продавал по царскому указу.

Алексей Михайлович рассердился:

— Говоришь, я гневался на тебя, а ты послушай, что сам понаписал обо мне патриарху Дионисию.

Начали читать послание. Алексей Михайлович слушал напряжённо.

— Стой! — приказал Алмазу Иванову. — Повтори последнее.

Дьяк повторил:

— «Посылай я в Соловецкий монастырь за мощами Филиппа-митрополита, которого мучил царь Иван неправедно».

— Пусть ответит! — Лицо государя пылало гневом. — Пусть ответит вам, вселенским патриархам, и всему освящённому собору! Для чего такое бесчестие и укоризну царю Ивану Васильевичу, прадеду моему, написал? О себе ведь утаил! Утаил, как низверг без собора Павла, епископа коломенского! Ободрал с бедного святительские одежды, как с липы кору дерут. Сослал вроде в Хутынский монастырь, а где человека не стало — безвестно! Допросите, допросите его! — царь тыкал рукою в сторону Никона. — По каким правилам он это сделал?

Никон слушал царя, разглядывая узоры на потолке, и в то же время сокрушённо покачивал головой: уж не рассказать ли о всех злодействах прадедушкиных? Да зачем о всех, довольно помянуть бесовскую свадьбу, когда архиепископа новгородского на кобыле женил.

Ответил, вздыхая:

— По каким правилам я Павла низверг и сослал, того не помню. Где он пропал — не ведаю. Есть о нём дело на Патриаршем дворе.

— На Патриаршем дворе дела нет и никогда не было! — заявил Павел Сарский. — Епископа Павла ты отлучил своей волей, без собора.

Никон молчал. Положил было голову на руки, опиравшиеся на посох, но дьяк продолжил читать письмо, а Алексей Михайлович тотчас прервал чтение:

— Допросите, в какие архиерейские дела я вступаюсь?

— Не помню, что писал, — ответил судимый.

Чтение продолжилось.

Сообщая Дионисию Константинопольскому о своём уходе, Никон повторил рассказ о Хитрово, причиной своего ухода назвал царский гнев.

— Допросите! — потребовал Алексей Михайлович. — Какой гнев, какая обида?

— Не дал обороны на Хитрово, — повторил показания Никон, — в церковь ходить перестал. Ушёл я сам собою, но от патриаршества не отрекался. Государев гнев объявлен небу и земле. Кроме саккоса и митры, я с собою не взял ничего.

Кир Паисий сказал с укоризною:

— Пусть Богдан Матвеевич и зашиб твоего человека, тебе можно бы и потерпеть, последовать Иоанну Милостивому. От раба своего терпел! Если же государь прогневался на тебя, то ты должен был иметь совет с архиереями, бить челом государю о прощении. Уж никак не сердиться!

— Я зашиб мятежного человека, не зная, что он послан святейшим, — показал Хитрово. — Я просил прощения у патриарха Никона, и он меня простил.

Бояре принялись вспоминать, как Никон отрекался от патриаршества, как, отъезжая в Воскресенский монастырь, вёз полные сундуки добра. Из патриаршей казны две тысячи рублей вытребовал.

Патриархи терпеливо всех выслушали и определили:

— Снимая митру и омофор и сказавши «недостоин», ты, Никон, отрёкся от архиерейства.

— Всякий говорящий о моём отречении — лжесвидетель! — отвёл обвинение Никон. — Если б я вовсе отрёкся, архиерейской одежды с собою бы не взял.

Письму и спорам конца не было. Боярин князь Никита Иванович Одоевский оскорбился поношением Уложения, сей закон он сам писал, по сему своду законов царство в добром здравии жило вот уже семнадцать лет. Заступился за Уложение и Алексей Михайлович.

— К этой книге приложил руки патриарх Иосиф, весь освящённый собор, и твоя рука приложена! — уличил царь Никона в двоедушии.

— Я руку приложил поневоле, — ответил Никон бесстрастно.

Все изнемогали: царь стоит на ногах вот уже который час! Стоит ради Никона. Обличает как недруга, но не садится, дабы не умалить достоинства недостойнейшего.

108