Страстотерпцы - Страница 115

115

— Впредь, Никон, патриархом не называй себя! Не поминай и в письмах, что был святейшим. Отныне ты монах Никон. Вот твоё имя. В монастыре живи тихо, безмятежно, моли всемилостивого Бога о своих согрешениях.

— Знаю без твоего поучения, как жить, — огрызнулся Никон и, тыча рукою в панагию, которую кир Паисий передал кир Макарию, прибавил: — Жемчуг с клобука да с панагии разделите по себе, авось достанется каждому золотников по пяти — по шести жемчугом да золотом рублей по десяти. Султанские вы невольники! Бродяги! Ходите за милостыней, чтоб было чем заплатить дань султану. Откуда вы взяли законы, по которым судили меня? Зачем вы действуете здесь тайно, как воры, в монастырской церкви, в отсутствии царя, Думы, народа?

— Довольно, Никон, мы это уже слышали от тебя, — сказал кир Макарий.

— А ты, чёрненький, сдери с меня мантию, на ней тоже достаточно жемчуга!

Патриархи молча передали клобук и панагию Никонову монаху Марку.

— Мантию тоже с тебя следует снять, — сказал кир Макарий, — но по просьбе государя дозволяем тебе носить её, на время, пока не приедешь в назначенную тебе обитель.

— Народа вы боитесь! — засмеялся Никон. — Увидал бы народ меня обобранного, задал бы вам на орехи.

Священство молча разоблачилось. Началось обратное шествие.

Садясь в сани, Никон громко воскликнул:

— Никон! Отчего с тобою сие приключилось? Правды не говори, не теряй дружбы! Если бы ты угощал вельмож богатой трапезой да вечерял с ними, не случилось бы с тобою этого...

Сани плотно окружили стрельцы.

Впереди несли клобук, потом панагию. За санями шёл приставленный к Никону архимандрит Спасо-Ярославского монастыря Сергий.

Люди плакали, видя святейшего в простом клобуке.

— Поплачьте, милые! — выкрикивал Никон. — У меня-то уж нет больше слёз!

— Молчи, молчи! — грозно приказал Сергий.

Низверженный патриарх обратился к Феодосию, эконому своему:

— Скажи Сергию, если он имеет власть, то пусть зажмёт мне рот.

— Изволь, святейший! Тотчас исполню волю твою, святейший!

— Как ты смеешь, чернец, чернеца называть патриаршим титулом?! — взвился Сергий.

— Эй, крикун! — раздалось из толпы. — Святейшему Никону патриаршеское имя дано свыше, не от тебя, гордого!

— Взять говоруна! — распорядился Сергий. — Немедленно взять!

— Да уж взяли, — сообщили архимандриту. — Многих взяли. Многие кричат супротивное.

Привезли Никона на Земский двор. Не показывая соборному соглядатаю, как дался ему нынешний день, низверженный патриарх отобедал. Ел с охотою, так вкусно, что и Сергий потянулся за ложкой.

Насытившись, Никон сел под окном и принялся читать вслух для себя и для келейников толкования Иоанна Златоуста на послания апостола Павла.

— Чего ты пыжишься, монашек! — лез к Никону Сергий. — Чего хватаешься за писания святых отцов! Не воротишь былого! Кончился ты, Никон! Кончился навеки!

— Сергий, кто тебе велел с такой дерзостью прийти сюда и досаждать мне? — спросил Никон спокойно.

— Мне указали быть здесь царское величество, вселенские патриархи и весь освящённый собор.

— Хотя это и так, перестань лаять на меня, как неучёный пёс.

Никон принялся читать, а Сергий — петь псалмы, выкрикивать молитвы.

Никон не покорился, прочитал толкование.

Ночью ярославский архимандрит бродил из кельи в келью со свечой, то и дело возвращаясь к постели низверженного архиерея.

— Что, ещё не ушёл Никон? — спросил Никон Сергия без досады и порицания.

Утром 13 декабря на подворье явился окольничий Родион Матвеевич Стрешнев. Объявил государеву волю:

— Жить тебе, инок Никон, в белозерском Ферапонтовом монастыре.

— Беднее, знать, не нашли! — сокрушённо покачал головою низверженный.

— Сани поданы. Поезжай! Ради зимы и дальней дороги великий государь дарит тебе две лисьи шубы, два сорока соболей, триста рублёв деньгами.

— Возврати всё это пославшему тебя. Никон ничего этого не требует.

— Великий государь велел мне испросить у тебя благословение, — сказал Стрешнев и поклонился. — Для его царского величества, государыни царицы, всего царского семейства.

— Если бы великий государь желал от меня благословения, — ответил Никон, — он бы так со мною немилостиво не поступил.

— Не благословляешь, стало быть? Так мне и передать? Не пожелал монах благословить своего царя? — пугнул Стрешнев опального.

Никон сказал твёрдо:

— Что захочешь, то и скажешь.

— Пожалей великого государя! — помягчал Стрешнев, — Алексей Михайлович зело печалуется.

— Государь печалуется, а я, знать, веселюсь. Не томи меня, Родион Матвеевич, сажай в сани, и Бог вам всем судья. Благословения царю не дам!

Стрешнев отступил... Появились послы от патриархов и собора. Прочитали ещё одну статью приговора. Десятую. Её поутру вписал своею рукою сам Алексей Михайлович:

«Даже отца своего духовного, Леонида, велел безжалостно бить и мучить целых два года, вследствие чего он сделался совершенно расслабленным. Мы, патриархи, язвы его видели своими глазами. Живя в монастыре Воскресенском, многих людей, иноков и бельцов, наказывал градскими казнями, приказывал одних бить без милости кнутами, других — палками, третьих — жечь на пытке, и многие от этого умерли*.

Никон выслушал дополнительное обвинение молча. Соборные отцы потребовали — уже окончательно — вернуть клобук и панагию. Никон отдал не ропща.

115