Страстотерпцы - Страница 122

122

Не пришлось Шереметеву проверить силу Корана. Хан Адиль-Гирей пришёл в тюрьму без заступничества пророка Мухаммеда.

Однажды рано поутру боярина отвели в баню. За шесть лет это была первая баня. Иногда ему приносили горячей воды, но то было не мытье, а отмачивание грязи.

После купания банщики натёрли грозного уруса розовым маслом, вернули в темницу благоуханным. Темница, однако, тоже преобразилась. На полу лежал ковёр, дымились две курильницы.

Адиль-Гирей приехал с сыном Сефирь-гази — с визирем Исламом-агой, знавшим русский язык. Хан был высок ростом, крут плечами. Высокомерность лица скрадывали ямочки на щеках. Вошёл, улыбнулся, и Шереметев — опытный в дворцовых делах человек — почувствовал к хакану двух морей и двух материков доверчивое расположение.

— Я готов отпустить тебя с миром хоть сегодня, — сказал хан, садясь на ковёр по-татарски. — Но теперь ты мне нужен, боярин. Хочу мира и дружбы с твоим великим государем. Порадей, и я дарую тебе свободу.

Спрашивал о Москве, о жизни московского царя, полюбопытствовал, кто среди бояр самый сильный человек.

— Сильнее Никиты Ивановича Одоевского никого нет, — ответил Шереметев. — Доходят, правда, слухи, будто ныне взошла звезда человека неродовитого, посольского. Ордин-Нащокин его зовут.

— Я слышал, будто визирь Ордин-Нащокин сторонится казаков. Так ли это? — осторожно спросил Адиль-Гирей.

— Костьми ляжет, а войны с польским королём не допустит, — сказал Василий Борисович прямо.

— Вот я и говорю моему визирю, — хан укоризненно глянул на Ислам-агу, — нам надо на самых скорых лошадях ехать в Москву за миром и дружбой.

— Воистину мудрое и воистину царское решение, — похвалил хана Шереметев. — Поляки будут подбивать царя воевать с Портой.

— Как жалко, что мы с московским царём люди разных верований, — Адиль-Гирей поцокал языком. — Самая крепкая дружба, когда берёшь в жёны дочь великого царя.

— Наш государь в родстве с князьями Черкасскими. Его прадед Иван Грозный был женат на кабардинской царевне. Царевна крестилась и стала русской царицей.

— Я очень хочу, чтобы годы моего правления были мирными, — сказал хан.

«А ещё говорят, что Адиль-Гирей не царского рода, из мужиковатых Гиреев», — подумал про себя Шереметев. Хан ему очень нравился.

Вслух сказал:

— С великой охотой отпишу в Москву о добрых намерениях вашего величества.

— Благородная кровь являет себя благородными поступками, — сказал хан.

— Беглец Мухаммед оставил по себе недобрую славу, — возразил визирь.

— Поверит ли московский царь добрым устремлениям вашего величества?

— Одни ханы совершали злое, другие доброе, — улыбнулся Адиль-Гирей. — Я согласен с поэтом, который сказал: «Клянусь, мы дети нынешнего дня! Зачем же гнать мне в прошлое коня? Гордиться надо делом рук своих — не тем, что кто-то сделал до меня».

Ислам-ага перевёл стихи, и Шереметев поклонился хану.

— Я молил Бога, чтобы послал встречу с тобой, великий хан. Отныне моё сердце наполнилось надеждами, я снова желаю жить.

После ханского посещения Василия Борисовича освободили из тюрьмы. Теперь он жил в доме, стоявшем на краю пропасти, обнесённом высоким каменным дувалом, но дверь в дувале была не заперта. Пленник получил возможность выходить в город.

6

Алексей Михайлович ждал ближайших людей для сонета о деле уж такой сокровенной тайности, что и самому бы о том не знать. Первым пожаловал боярин князь Юрий Алексеевич Долгорукий. Алексей Михайлович обрадовался. Давно уж собирался поговорить с князем не при людях. Самый грозный, а с недавних пор первый воевода вот уже полгода был безутешен, похоронил супругу Елену Васильевну, дочь знаменитого в былые времена боярина Василия Петровича Морозова.

— Ты что же это у меня! — сказал Алексей Михайлович суровым голосом, но глазами жалел, ласкал, страдал. — Совсем монахом живёшь. Я Марии Ильиничне наказал жену тебе найти.

— Какая мне жена, старику! Великий ты свет наш, отец родной. Твоему слуге шестьдесят шесть стукнуло.

— Твоих лет не видно. Ни в голове, ни в бороде ни единой серебринки!

— Седин Бог не даёт... О новой жене, великий государь, грех думать: полгода всего вдовствую.

— Мы люди мирские. Лучше согрешить один раз, чем блудить втайне от всех, да не от Бога.

— О женщинах, великий государь, не думаю. Возвысил, ты меня, недостойного. Моя жена — войско.

Разговор прервался, пришли званные на совет Дементий Башмаков, Фёдор Ртищев, Родион Стрешнев, Богдан Хитрово, из духовенства митрополит Павел, архиепископ Иларион и протопоп Благовещенского собора отец Андрей

Постников. На него, нежданного, чуть косились, догадываясь, что это будущий духовник царя.

— Святейшие патриархи кир Паисий и кир Макарий совершили ради нас благое дело, — начал Алексей Михайлович, морщась и покряхтывая: о неприятном приходилось говорить. — Патриархи исследовали дело много мучившего нас Никона и сняли с моих плеч великую гору. Но увы! Происками недругов оба святейших патриарха лишены своих кафедр. Никон и его тайные доброхоты вопрошают, злорадствуя: много ли правды в судиях, если низвергавшие сами низвергнуты за ту же самую вину — оставили свою паству без духовного попечения. Выходит, Никон был прав, уличая Паисия и Макария в самозванстве. Как это ни тяжко признать, но патриарха судили не патриархи.

— Кир Паисий и кир Макарий не ведали, что они смещены со своих кафедр, — сказал Иларион.

122