Страстотерпцы - Страница 144

К оглавлению

144

Столкнули камни в воду. Никон свой «барашек» кинул особо, прочитав молитву.

   — Строил монастырь, а теперь, Бог даст, хоть крест воздвигну.

   — Ночью приехала испросить твоего благословения, святейший, игуменья Марфа из Воскресенской девичьей обители.

   — Все будут у нас! Все! Кто опоздает — на коленках приползёт.

   — Стало быть, Марфа прозорливая.

Никон показал чётками на берег. Поплыли.

   — Позови матушку в келью, — сказал Никон Флавиану, отправляясь на стройку.

   — Пустит ли Наумов?

   — А ты его не спрашивай. Пусть по всякому делу, хоть из-за гвоздя, ко мне приходит.

Никон строил новые кельи, а Наумов не знал, как ему быть. Строился патриарх широко: смиренный монастырь превращался в терем. Строить Никону не воспретили, но ведь он — инок! — игумена Афанасия на посылках держит. Иосиф, архимандрит, на запреты не горазд. К Никону является, склоня голову.

Игуменья Марфа слушала святейшего, подняв шёлковые свои бровки. Чёрные ресницы стрелами, глаза — милее незабудок, губы сложены ласково, будто что-то сказать хотят, а не скажут.

Никон, помолодев лет на тридцать, вспоминал, как строил на Валдае Иверский монастырь.

   — Если бы не твоё святейшество, мы бы и не ведали об Иверской иконе! — простодушно сказала Марфа.

   — Не человека хвали — Бога. Хочу я, матушка, — сказал Никон прямо, — чтоб твои певуньи приезжали ко мне в Богоявленскую церковь на воскресные да на все праздничные службы.

   — Поют, как везде! — быстро ответила Марфа, опустив глаза, но от похвалы зарумянилась.

   — Обо мне, чай, никто не скажет — соловей, а вот твоих певуний райскими птахами именуют.

   — Инокиня Манефа расстаралась. Уж так регентует, что её у меня чуть было не украли.

Глянул Никон на Памву, и на стол подали блюдо с невиданными в здешних краях огромными яблоками. Выпил с матушкой чару вина душистого, сладкого, из жарких земель. Дал денег на кружева — украсить церковь и будущую свою келью.

Уехала игуменья, увозя яблоки и неясные, но громоздящиеся друг на друга многие надежды.

Едва игуменья за порог, пожаловали крестьяне из патриарших сел Короткова и Богословского. Привезли деньги святейшему, но просили написать грамоту от посягательств местных властей.

Монах Пров, присланный недавно из Нового Иерусалима, пошёл к игумену Афанасию за чернилами, за печатью.

Прибежал с одной только печатью, красный, разобиженный.

   — Пристав Наумов чернила отнял!

Явился и сам Наумов. Гроза грозой!

Никон стоял перед распахнутым окошком и благословлял купца-молодца.

Купец с огромной прибылью продал товары и, помня, что благословил его святейший, подал опальному кошелёк с деньгами да кунью шкурку.

Купца теснил настойчивый дедок, тянул Никону денежку, приказывая:

   — Ты сам помолись о Матрёне! Всякий сирота был ей как родная кровь. Всем была мать и слуга. Помолись о душе её! Да денежку-то возьми. Без подаяния молитва крепка ли? Ты возьми денежку-то мою! Святейший!

Никон благословил купца, дал поцеловать руку и наконец обратил взор на старика:

   — Что попусту мелешь языком?! Денежку твою давай. Помолюсь о Матрёне, царство ей небесное. А ты бы шёл к моим строителям. Топор из рук не валится?

   — Да я один в починке-то нашем церкву ставил!

   — Вот и потрудись... За труды тебя и накормят и заплатят.

По дороге, заворачивая, пылила лихая тройка, и Наумов, отстранив Никона от окна, закрыл его, задёрнул занавеской.

   — Благослови, святейший, выйти к людям! — поклонился Никону Памва.

   — Какой он тебе святейший?! Он всего лишь инок! Пусть он перед тобой спину гнёт. Ты иеромонах!

Подошёл к окну, растворил, закричал на толпящихся людей:

   — Все прочь! Здесь нет святейшего, здесь — государев опальник, низверженец вселенских патриархов!

Захлопнул окошко. Приказал стрельцу, с которым пришёл:

   — Ступай к игумену, пусть даёт железную решётку. Нынче же поставь на окошко! — Повернулся к Никону: — А дорогу я перенесу за версту... Нашли у кого благодати искать! Дурьи башки!

   — Вот помолюсь Господу, и будешь ты служить мне, сживающий меня со свету, как раб! — воскликнул Никон, зловеще краснея.

   — Святейший, полежал бы ты! — испугался Флавиан.

   — Не смей называть его святейшим! — топнул ногой Наумов. — Есть в России патриарх! Двух не надобно.

Флавиан заткнул уши руками.

   — Вот как я тебя слушаю! Буду называть святейшего святейшим, буду ходить под его благословением! Иоасаф, что сел на место господина нашего, непрямой патриарх! Вселенские патриархи — непрямые. Нанятые, низверженные! Просили у нашего господина три тысячи рублей, обещались, коли дашь посулу, будешь по-прежнему патриарх!

   — Мели Емеля! — рявкнул пристав.

Ушёл, саданув дверью.

А на окошко, со стороны дороги, уже прибивали железную решётку.

Дорогу Наумов тоже отвёл от монастыря. Поставил стрельцов, хочешь не хочешь — объезжай. Старую дорогу перекрыли в двух местах. Торжествовал Наумов, но недолго.

Вдруг явился в монастырь стряпчий Иван Образцов: дошла одна из жалоб Никона до великого государя.

Увидевши решётку на окнах, перерытую дорогу, послушав архимандрита Иосифа, игумена Афанасия, допросив людей Никона, стряпчий именем царя за унижение достоинства опального посадил Наумова в сторожку и приставил двух стрельцов. Три часа держал под арестом, до слёз разобидел Никона:

   — Степан мучил меня тридцать недель, а ты посадил его на три часа! То ли наказал, то ли показал, чтоб и впредь без опаски мучил и морил меня.

144