Страстотерпцы - Страница 145

К оглавлению

145

Однако Наумов явился к Никону осунувшийся, со страхом в глазах: сбылось ведь предсказанное святейшим, как раб пришёл.

Кланялся, бормотал:

   — Прости меня, грешного! Я человек подневольный. Как мне приказано, так и делал.

   — Врёшь! — сказал ему Никон беспощадно. — Ты сердце вкладывал, унижая меня.

   — Вкладывал! — покаялся Наумов. — Прости, святейший!

Это «святейший» обрадовало Никона. Помягчал:

   — Делай дело своё, аки Лонгин, Иудой не будь.

Степан от таких слов на колени пал.

   — Боюсь Бога, святейший! Помолись обо мне... Я ведь мучил тебя царя ради, хотел добыть для великого государя твоё благословение. А ты не даёшь!..

   — И не дам! — сказал Никон. — О тебе помолюсь!.. О ненавистниках моих помолюсь, но с царём у меня будет суд перед Богом.

   — Смирился бы ты, господин! — замотал головою пристав. — Государь за твоё благословение готов наградить тебя многим жалованьем.

   — Вернёт мои монастыри, тогда благословлю! — отрубил Никон, замыкая сердце и душу на замок.

Уж такое величие явилось в его лице — содрогнулся бедный пристав, взмолился про себя: «Господи! Зачем здесь моя служба? Многие живут себе в иных местах, свету Твоему радуются...»

24


В Рыженькую приехала царицына сестра-боярыня Анна Ильинична. В её поезде пожаловали сыновья Малаха, подмастерья Оружейной палаты Егор и Федот, и сестра их Маняша.

В подарок отцу привезли братья трёхаршинную икону Спаса в Силах. Серебряник Федот обрамил икону тонким кружевом. Не сразу углядишь: кружево сие — шестикрылые серафимы. На саму-то икону, как на живого Господа, душою смотреть — неизречённая радость, а глазами — страшно. Суета из сердца червём наружу лезет.

Егор списал икону с кремлёвской благовещенской...

Золотая рука Господня благословляла, но смотреть на сложенные по-архиерейски персты было всё равно что на солнце. Слепила Фаворская белизна ризы Господней. Лик Христа тоже чистое золото, и глаза золотые, да в чёрных зрачках уж такая бездонная тайна творения, уж такое пронзительное: «Ведаю!» — невозможно покривить душою и не раскаяться в самом стыдном грехе, не сказать о себе словами апостола Иакова: «Прости меня, Господи, ибо я «человек с двоящимися мыслями не твёрд во всех путях своих».

Риза Господня и Престол Господень сливались в единое белое сияние. Престол несли на пламени крыл серафимы, кругом же клубилась бездна Вселенной, сотворённой Словом. И чудились в той бездне лики дивных ангелов, но они-то и закрывали Тайну Тайн.

Братья поставили икону в святой угол, и Малах опустился перед Господом на колени и прошептал:

   — Исусе! Неужто дети мои, кровь моя, сотворили сие? — Стукнул, да пребольно, лбом о половицу. — Не сомневаюсь, Господи, но дивлюсь и не могу нарадоваться.

Встал, перекрестил сыновей.

   — Как солнце!

Маняша и Настёна с Емелей, с детишками стояли у порога, оробев перед Спасом. Маняша тоже видела икону впервые, братья о подарке отцу не рассказывали в дороге.

Богатая дочь привезла батюшке вишнёвый зипун, розовую рубаху. Тотчас и обрядила в обновы. Малах похорошел, повеселел. Емеля получил от свояченицы холодные сапоги да набор плотницких топориков. Настёна — скатерть, платье, шаль. Детишки — сладости. Братья одарили сестру-деревенщину лисьей шубкой, красными чёботами. Емелю — шапкой из рыси, детишек — красными кушаками.

Привезено было много всяческой снеди, но ради праздника Малах велел зарезать борова.

Пировали, поминали матушку, жалели, что нет Енафы с Саввой...

Тут-то и пожаловала боярыня Анна Ильинична.

Вошла владычицей, а увидела икону — величье да барство растаяли, как тени в полдень.

Строго смотрел Господь на рабу.

Семейство с лавок повскакало, кто на колени кинулся, кто в земном поклоне спину согнул. Малах не растерялся всё-таки:

   — Садись с нами, боярыня!

Может, в былое время приглашение раба показалось бы Анне Ильиничне дерзновением, но пришла она в дом сеятеля просительницей. Не погнушалась, села, куда указали, а указали под иконы, выпила чару за здоровье хозяина, отведала печёнки. Скушала хвостик укропа, похвалила солёные рыжики. А потом сказала:

   — Слышала я, есть в здешних краях сильные лекари. Не помогут ли мне, грешной?

   — Да кто ж у нас лекари?! — развёл руками Малах. — Лесовуха была великой травницей. Так давно уж её нет. Девка ещё была прозорливая, Евсевия. Тоже Господь прибрал... В святом ключе вода-спасительница. Иные, испив глоток с ладони, забывают свои болезни, иным не помогает. Всё от Бога! Как Бог даст!

   — Батюшка, а старец Иоиль? — подсказала Настёна.

   — Да разве что Иоиль, — согласился Малах. — Молитвы старца сильнёхоньки!

   — Иоиль-то и послал меня к тебе! — сказала Анна Ильинична.

   — Ко мне?! — изумился Малах. — Я, госпожа, не шептун, трав на Ивана Купалу не собираю... Ну, бывает. Заварю липовый цвет али ромашку, подорожник к нарыву приложу...

   — Иоиль сказал, чтоб сводил ты меня на какое-то поле, — сказала Анна Ильинична, и вдруг слезинки сорвались с её тёмных прекрасных ресниц.

   — На поле? — Малах строго глянул на своих. — У меня одно поле, хлебное. Завтра-послезавтра косить будем. Сыны, слава Богу, подоспели...

   — Вот на это поле и своди меня, — быстро сказала Анна Ильинична.

   — Да когда же?

   — Как прикажешь.

   — Так лучше бы на восходе солнца.

   — Будь по-твоему. — Боярыня, отворачивая личико от света, поднялась из-за стола.

145