Страстотерпцы - Страница 149

149

Увозили страстотерпцев в далёкую немилосердную ссылку ночью, но мир не без добрых людей. Стрельцы, собираясь в путь, ездили в Москву проститься с домашними, а шила в мешке не утаишь! Вот и прибрели в Братошино родные и духовные дети Аввакума: Иван да Прокопий, племянник Макар, Семён Иванович Крашенинников — верный человек, Алёша Копытовский, безупречный в боголюбии; вернувшийся на истинный путь священник Дмитрий — взялся было служить по новым служебникам, властям и сатане угождать, так матушка Маремьяна Феодоровна ушла от него. Прибыла благословения ради строгая Маремьяна Феодоровна, хотя и хворая была. Приехала на лошадках, спрятав их за околицей, казначейша боярыни Федосьи Прокопьевны Морозовой Ксения Ивановна, привезла страстотерпцам еды на дорогу, шубы, шапки, меховые сапоги, рукавицы. Деньжат.

Помолились, поплакали. Сказал Аввакум духовным родичам ласково:

— Потерпите, светы мои! Господа ради, потерпите! Время суетного мира за грехи человеческие, за сбесившихся никониан сокращено. Яко дым исчезнет! Молю вас: не сердите Исуса Христа унынием, не надрывайте сердца Пресвятой Богородицы воплями о немочи. Терпите и перетерпите!

Поцеловал всех и стоял потом, когда телеги запрягали, с сыновьями, с Иваном да с Прокопом, прильнувшими к груди его. Нет у Господа более драгоценного дара, чем родное тепло. Всего-то и погрелись малую минуточку, а памяти да радости сокровенной — на всю оставшуюся жизнь.

— Эх, Москва! — тряхнул головою Аввакум, заваливаясь в телегу, осенил крестом христолюбцев. — Потерпите, светы мои! Господа ради, потерпите!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

1 сентября в новолетие 7176-е от сотворения мира, в 1668-е от Рождества Христова, государыня Москва была одарена замечательным торжеством. Великий государь всея Руси царь-самодержец Алексей Михайлович объявил своим наследником старшего сына своего царевича Алексея.

После молебна в Успенском соборе царственного отрока оставили на малое время в опочивальне, чтоб отдохнул перед застольем в Грановитой палате, где предстояло ему сказать сразу две речи.

Алексей усталости не чувствовал, и как только князь Иван Петрович Пронский, почётный его дядька, удалился, покинул постель и, понимая, что на серьёзные занятия времени нет, потешился, поймал лупою солнечный луч и выжег на деревянном яйце, которое ему надлежало расписать узорами, витиеватую букву «А».

Ради праздника солнце играло, от хрустального зеркала комната светилась.

Он подошёл к зеркалу, опустив глаза. Посмотрел вдруг, чтобы застать отражение в нечаянности.

Румяный белолицый мальчик тринадцати лет смотрел на него с таким напряжением, с такой потаённой жалостью и рассудительной серьёзностью, что не верилось: сам и есть. Оглянулся. И засмеялся.

Очень, очень нравилось быть наследником. Отныне он участник во всех царских делах и деяниях. А если будет война, он поедет на войну! Увидит иные земли, иных людей.

Серебряно затрезвонил звонок, и в опочивальню вошёл Фёдор Михайлович Ртищев. Воспитатель.

— Ваше высочество, Алексей Алексеевич, надо бы повторить обе речи.

— Речи я помню... А где отец Симеон?

— Где же ему быть? Вирши небось плетёт.

— Отец Симеон и меня научает сложению виршей, — обидчиво сказал Алексей; ему не нравилось, что Фёдор Михайлович, такой добрый и ласковый, не очень-то жалует любовью Симеона. Вдруг похвастал: — А завтра семейный обед. Буду есть с батюшкой, с матушкой, с братцами...

Ртищев улыбнулся. И Алексей улыбнулся.

— Завтра день радостный, а ныне великий. И Грановитая палата тоже великая, для дел царственных, вселенских. — Фёдор Михайлович говорил озабоченно, пристрастно осмотрел приготовленную для облачения одежду. — Но ты помни, Алёша-свет! В Грановитой палате тебе придётся слушать бояр, послов, говорить речи — Бог даст, долгие, счастливые годы, когда сам будешь самодержцем. Пусть же сегодня не трепещет твоё сердечко.

— А я и не боюсь! — сказал Алексей, но голос у него вдруг сорвался.

— Ты полежи! — посоветовал Фёдор Михайлович, подвёл к постели и удалился на цыпочках.

Алексей засмеялся, и ещё кто-то засмеялся.

— Господи! — перекрестился царевич.

Невидимка засмеялся пуще.

Алексей отбежал под образа, опустился на корточки и увидел: под кроватью сидел братец Фёдор.

— Я убежал! — сообщил Фёдор и позвал к себе: — Подойди, я тебя потрогаю.

— Зачем меня трогать.

— Ты — царь.

— Не царь, а наследник.

— Я сказал Хитрой: и я — наследник! А Хитрая не велит наследником зваться.

Фёдору в мае исполнилось шесть лет, его забрали с женской половины дворца. К мужской жизни он ещё не привык. Алексей пожалел братца:

— Вот если я помру, тогда ты тоже будешь наследником.

— Буду! Буду! — захлопал в ладоши Фёдор.

Алексей обиделся, проглотил комок слёз: Господи, что же братец радуется? Глупенький-то какой!

Спросил:

— Хочешь мою цепь поносить? Только на единый миг, а то кто войдёт ещё.

— Хочу! — сказал Фёдор, но остался под кроватью.

— Вылазь! — Алексей взял со стола тяжёлую золотую цепь, разглядывал крест с Богородицей и Младенцем.

Фёдор выскочил из-под кровати, как медведь из берлоги, приткнулся к брату, затеребил, приплясывая:

— А я вот он! А я вот он!

— Стой по-царски, покойно!

Фёдор закрыл глаза.

— Не жмурься. Смотри ласково. Чтоб все тебя любили.

Фёдор хихикнул, рот у него расползся до ушей.

149