Страстотерпцы - Страница 148

148

Лазарь храбрился. Кровь лилась изо рта на бороду, на грудь. Он плевался, чтоб не захлебнуться. Вздымал красную от перстов до плеча десницу, благословляя встречных, обмирающих от ужаса, древнеотеческим пятиперстием: два перста слитно к небу, ради Божеского и человеческого в Христе, и соединяя три перста во имя Пресвятой Троицы.

Увидел Аввакум — везут, кинулся встречать: один Лазарь в телеге. Хотел на руках отнести болезного — Лазарь не дался. Чего-то лепечет, снимая розовую пену с губ.

Поцеловал его Аввакум в кровавые уста и воскликнул на всё Братошино:

— Господи! Благодарю тебя, ибо сподобился видеть в наши лета мучеников, пострадавших Христа ради и Церкви ради!

Отвёл Лазаря в избу, поднёс водки — стрельцы дали. Выпил Лазарь ковш, всё рассказать хотел, что с ними сделали, да не столько говорил, сколько кровавою слюной брызгал. Заснул наконец, а кровь на губах и во сне пузырится.

Стрельцы позвали Аввакума: Епифания привезли. Побежал к иноку в избу. Сидит на лавке, припав головой к стене. Уста сомкнуты, кровь между губ проступает, капает. В глазах — слёзы. Такими слезами сосульки в марте тают. Поцеловал Аввакум ноги Епифания. Инок же, мучась, забрался на печку, затих.

Вернулся Аввакум к себе, а его Артамон Сергеевич Матвеев ждёт с царским тайным словом.

— Видел, что приключилось с соузниками твоими? — спросил Матвеев с угрозою.

— Перецеловал их в кровавые уста. Были Глаголом Господним, ныне же лишены палачом сладкой речи, сло́ва Исусова... Не стращай меня, Артамон! Души топором не убавишь.

— За царя молись, за христолюбицу Марию Ильиничну.

— В иное время Михалыч и впрямь был добр ко мне, при Стефане Вонифатьевиче, царство ему небесное, — ударился Аввакум в воспоминания, а сам вздрагивал, глядел на руки, испачканные кровью мучеников. — На Пасху, помню, пришёл государь в Казанскую церковь, руку давал целовать, яйцами крашеными весь причт одарил. Неронову дал, мне, братьям моим и ведь не забыл, что у меня сынок есть, Иван, — ныне, бедный, по Москве мыкается с братом, нигде и жить-то не дают больше дня! — а в те поры, до Никона-злодея, сам подошёл к брату моему Герасиму: «Поди, — говорит, — поищи мальчонку». Герасим на улицу выскочил, сыскал Ваню, да не сразу. А царь-то, самодержец, стоял смирехонько, ждал. Пожаловал Ваню целованием руки, а робёнок глуп, не смыслит, отстраняется... Не поп, чтоб руку целовать. Так он, свет, сам к губам его длань принёс. Два яйца дал, погладил по голове.

Матвееву понравилось воспоминание, будет что царю рассказать.

— Алексей Михайлович и ныне добр к людям, да не все к нему добры.

— О Господи! — только и сказалось Аввакуму.

— Ты всё о других плачешься, о себе бы подумал, батька.

Аввакум поглядел Артамону в глаза.

— Если за мной приехал, на Болото везти, так вези.

Артамон покраснел.

— С иным, слава Богу, к тебе! Великий государь велел сказать: «Где ты ни будешь, не забывай нас в молитвах своих».

Аввакум просиял глазами:

— Господи! Отведи от доброго царя нашего пришлых хищных людей! Верни нам, Господи, государя, каким был до Никоновой прелести! — Поманил к себе Матвеева: — Давай-ка помолимся вместе.

— Приказано назад вскоре возвратиться.

— А нам когда... в дорогу?

— Денька через три.

— Сказал бы ты Бухвостову: пусть не утруждает болезных. Епифаний, боюсь, зело расхворается.

— Скажу! — пообещал Матвеев.

Как уехал большой гость, кинулся Аввакум молиться о страстотерпцах. И о себе плакал: не сподобился дара принять муки от гонителей истинного, не осквернённого новшествами благочестия.

На другой день сел писать о казнях, благо бумага нашлась: «И паки, егда мы приведени быша пред властьми, противу сатанина полка, аз, протопоп Аввакум, и священники Лазарь и старец Епифаний, и вопрошени быша от их сонмища по единому: «отрицаете ли ся старых книг и прежняго твоего благочестия и хощете ли служить по новому и креститися тремя персты по новому исправлению?» Мы же пред ними по единому отвещаваху им единым гласом: «мы вашему отступлению, а не исправлению не покоряемся и прежнего благочестия отступити не хощем, и старых святых книг и догматов не оставляем, но за них и умрети хотим...»

Славно рука по бумаге размахалась, да пришёл стрелец от Епифания, объявил:

— Старец велел передать тебе, батька, не кручинься-де о нём! Пресвятая Богородица дала ему, страдальцу, новый язык. Благодатию Божию — говорит!

Вскочил Аввакум, побежал к Епифанию, а тот и возопил, встречая батьку с великой радостью:

— Слава Отцу и Сыну и Святому Духу!

В «Житии» Епифаний так пишет о чуде:

«Ох, ох! Горе, горе дней тех! И поставили нас в Братошине на дворы. Тогда аз, грешный, внидох на печь от болезни и от тоски горкия и печали великия, и возлёг на печи, и начах помышляти в себе сице (так, — В. Б.): «Горе мне, бедному. Как жить? Говорить стало нечем, языка нету. Кабы я жил в монастыре или в пустыне, так бы у меня язык был. Прости мя, Господи Исусе Христе, Сыне Божий, согрешил пред Тобою, светом, и пред Богородицею, и пред всеми святыми! Пошёл к Москве ис пустыни, хотел царя спасти, и царя не спас, а себе вредил: языка не стало, и нужного молвить нечем. Горе! Как до конца доживать?» И воздохнул ко Господу из глубины сердца моего. И восстав, сошёл с печи и сел на лавке, и печалуюся о языке моём... Поползе бо ми тогда язык ис корения и доиде до зубов моих. Аз же возрадовахся о сём зело и начал глаголати языком моим ясно, славя Бога. Тогда Аввакум-протопоп, то чюдо услышав, скоро ко мне прибежа, плача и радуяся. И воспели мы с ним вкупе «Достойно есть» и «Слава: И ныне» и всё по ряду до конца, по обычаю».

148