Страстотерпцы - Страница 158

158

Одно смутило Алексея. Он хотел видеть, как всколыхнётся в полночь вода в чаше, освящённая Господом. Значит, надо не ложиться до полуночи, а после тоже грех заснуть. В богоявленскую ночь перед утреней разверзаются небеса. Если помолиться Господу, открытому для всех молитв, то просимое тотчас исполнится.

Попросить Господа было о чём. О Никоне, о протопопе Аввакуме, о всех изгнанных и казнимых.

Дабы побороть сон, Алексей Алексеевич позвал бахаря, ходившего в Палестину. Спросил:

— Ты ведь погружался в Иордан-реку?

— Погружался, государь мой! Ещё как погружался.

— В самом Вифаваре, где крестил Иоанн Предтеча?

— В самом Вифаваре. Там и до горы рукой подать, я и на гору ходил, на Фаворскую.

— Скажи, — царевич потупил глаза, — а голубя... Голубя над водами ты... видел?

— Там больше горлицы живут. Складная птица. Статная.

— Нет, я... о голубе...

— Нет, государь мой! Где же нам, грешникам, такого удостоиться? Нет, государь!.. Может, Он и был там, да невидимо... Для нас, для сирых, для жадных... Чтоб голубя Того видеть, надо Бога любить, а мы себя любим.

Алексей Алексеевич поднял глаза к иконам.

— Неужели среди нынешних людей... Неужели никого нет, ни одного, кто любит Иисуса Христа больше себя?

— Этого мы не ведаем. Мы люди тёмные. Чего, например, с меня взять? Я из мордовских сел. У нас по сю пору на Крещенье день и ночь на лошадях катаются.

— Да почему же?

— А чтоб, говорят, шайтан на них в сей святой день не ездил. Тьма!

— Какая же ты тьма, если сподобился Иордани в самом Иордане?

— Эх, голубь! Вода текуча. Если бы Господь послал кунуться в ту же самую воду-то, в какую Иисус Христос трикратно погружался! Та вода была живая, а нам, греховодникам, досталась мёртвая. Минуло пресветлое время, государь, когда Господь ходил среди людей, даря Фаворским светом счастливцев. Я тебе, голубь, признаюсь. На Иордане, в воды входя, закручинился по глупости моей. Эх, думаю, чего меня Бог русским родил, в русской земле? Родись я в Палестине во время оно, пришёл бы на Иордан и крестился от Крестителя Господня, и был бы чист всю мою жизнь до кончины.

— Крещение Иоанна Предтечи водою было ниже крещения наших священников! — сказал царевич.

— Как так ниже?! Он — Креститель! Бога крестил! — Старик перепугался. — Государюшка, ты бы не говорил таких слов. Тебе-то ничего не будет, а мне, за то, что слушаю, и от царя, и от Бога — ой-е-ей!

Алексей стал строг лицом.

— Это не мои выдумки. Так говорил святитель Иоанн Златоуст. — Подбежал к сундуку с книгами, открыл, достал тяжеленный фолиант. — Вот! Читай отсюда.

— Глазами, государь, слаб! — совсем струсил бахарь.

— Тогда слушай: «Иудейское омовение освобождало не от грехов, а только от телесных нечистот. Не таково наше: оно гораздо выше и исполнено великой благодати, ибо оно освобождает от грехов, очищает душу и подаёт дар Духа. И крещение Иоанново было гораздо выше иудейского, но ниже нашего!» — Царевич просиял глазами: — Слышишь? Вот, читай сам: «...но ниже нашего!»

— Да как же так?! — заморгал глазами старик.

— Читай: «Оно заповедовало каяться, но не было властно отпускать грехи. Поэтому Иоанн и говорил: «аз крещаю вы водою... Той же вы крестит Духом Святым и огнём».

Бахарь повалился на колени.

— Государь! Господи! Умён ты не по летам, прости меня грешного. Я жизнь прожил, а прозреваю о смысле крещения от тебя, от отрока!

— Это не я умён, а книга, Иоанн Златоуст! — сказал Алексей, хмурясь.

Пришёл Фёдор Михайлович Ртищев.

— Ложился бы, государь! Завтра в Коломенское спозаранок.

Царевич был послушен. Вода в чаше стояла на подоконнике, приготовленная заранее.

Помолился перед сном, пожелал Ртищеву, бахарю, постельникам спокойной ночи, лёг, притворно смежив глаза, и заснул. Слаще сладкого. Некто ласково дул ему в лицо, гоня жар сильно натопленной опочивальни. И чувствовал царевич себя младенцем. Улыбался счастливый, потому что догадался, кто бережёт его младенческий сон.

О чаше с водою вспомнил уже в санях, когда переезжали мостом через Москву-реку.

Над обновлёнными прорубями клубился пар от воды. Солнце было косматое, как дедушка.

Алексей любил ездить в сильный мороз. Глядеть на сияющий мир через продых в тулупе, радоваться теплу, свету, дивной красоте земли.

Деревянное кружево старого коломенского дворца было в инее. Заиндевелые дубы пламенели белизною на позлащённом серебре небес.

Прошли, всего-то ничего, от саней до крыльца да по крыльцу, а внесли с собою большое морозное облако. Фёдор подбежал к старшему брату, счастливый впрок.

— С гор будем кататься?

— Если мороз отпустит. В такой куда? Поморозишься.

Фёдор повёл рукою по тающему морозному облаку.

— Как хочется покататься!

— Помолись, — сказал Алексей, — Господь добрый.

— Я помолюсь! — обрадовался подсказке Фёдор. — Я жарко помолюсь.

К наследнику подошёл Симеон Полоцкий.

— Батюшка-государь зовёт вас, государей, к большому окну.

— Да что там?! — затрепетал от ожидания чуда Фёдор, ухватил учителя за рукав. — Да что же там?

— Сами всё увидите. Надо только снять шубы, валенки.

Из шубы Фёдор выскочил, как стрелка из луковицы. Одной ногой тряхнул — валенок в угол, другой — в другой угол.

— Извольте чёботы надеть, — предложил царевичу учитель.

— Чего валенки-то раскидал? — укорил старший брат.

158