Страстотерпцы - Страница 159

159

Фёдор вспыхнул, но побежал, вырвал валенки из рук слуг, принёс, поставил.

— Благодарю тебя! — поклонился царевичу Симеон.

Наконец и чёботы надеты.

Батюшка стоял в большой комнате перед большим окнам, возле него старшие царевны, Евдокия, Марфа, София.

— Идите сюда! — позвал сыновей Алексей Михайлович, давая им место возле себя.

Стеклянное окно было расчищено от изморози, а за окном, внизу, на Москве-реке ало пламенел дворец. Ледяная копия нового, начатого в прошлом году.

— Ай! — закричал Фёдор в восторге.

— Чего же «ай»? — засмеялся батюшка. — Лёд красный!

— Мастера исхитрились, — сказал Алексей, не чувствуя, что повторяет любимые слова отца.

— А мы пойдём туда? — прижался к батюшкиным ногам Фёдор.

— Отпустит мороз, пойдём.

Фёдор быстро глянул на брата и зашептал молитву.

— Вот бы такой камень найти! — сказала царевна Софья. — Прозрачный, но чтоб не таял.

— Да, — согласился Алексей Михайлович, пристально глянув на царевну. — Мастеров надо искать. Мастера всё смогут.

Поразила печаль в глазах дочери.

— Царевна ты моя! Господи, плачешь, что ли?

Слёзки так и закапали, покатились по круглому личику.

— Что с тобою?

— Растает...

— Не скоро, — утешил дочь Алексей Михайлович, отирая слёзы со своих щёк; растрогала.

К государю подошёл Фёдор Михайлович Ртищев.

— Ордин-Нащокин приехал. Известие из Царьграда.

Алексей Михайлович наклонился, поцеловал Софью в ясный лобик.

— Ты радуйся!.. Радуйтесь, детушки! Радуйтесь красоте... Мороз спадёт, вместе погуляем, полюбуемся.

Ордин-Нащокин ждал царя, не снимая шубы.

— Прости, великий государь, что тревожу в праздник... Гонец ко мне на порог, а я к тебе. Патриарха константинопольского Парфения ещё 11 ноября низвергли из сана и отправили в ссылку. Волю падишаха объявлял мультянский князь Радул.

— Слава Богу! — перекрестился Алексей Михайлович. — Отчего не раздеваешься, Афанасий Лаврентьевич? В моём доме ты всем в радость.

— Дозволь, государь, ещё сказать, — поклонился оберегатель посольских тайн. — 13 ноября в патриархи царствующего града Константинополя возведён гераклийский митрополит Мефодий.

Сказал, прикрыл глаза веками, поклонился царю до земли.

— Дозволь, великий государь, отбыть. Нынче будут мои люди из Малороссии.

— В праздник грех трудиться.

— Ох, государь! Не для праздника сии речи, но боюсь, боюсь... Великое неспокойство охватило многие украинские города... Не дремлют враги, не дают и нам дремать.

Трижды истово поклонился на иконы.

— Прости, великий государь! Нет большей казни, чем огорчать тебя, света. Застить лучи твои... Не могу, однако, и скрыть правду. Парфения, бывшего патриарха, турки умертвили...

— Господи! — побледнел Алексей Михайлович.

— Никаких подробностей не ведаю. Мои люди узнали о несчастье уже в дороге.

— Господи! — снова сказал Алексей Михайлович.

8

Тайный человек, приехавший к Ордин-Нащокину из резиденции гетмана Брюховецкого Гадяча, был добрым горожанином, а стало быть, противником казачьей грабительской власти.

— Пока есть казаки, — сказал он Ордин-Нащокину, начиная долгий доклад, — не быть миру на Украине. Казаки врага себе всегда найдут.

— А существует ли такая возможность — избавиться от казачества? — спросил оберегатель посольских дел и тайн. — И разве украинцы и казаки не одно и то же?

— Не одно и то же, — твёрдо ответил горожанин. — Крестьяне — овцы, мы, мещане, — дойные коровы, казаки — волки. Повадкой — волки, злобой — волки. За неделю, как я сюда приехал, две сотни Переяславского полка напали на Батуринский уезд, ограбили крестьян и мещан, ни единой хаты не пропустили. В городах да в сёлах молятся: послал бы белый русский царь воевод с войском, оградил бы нас, сирот, от разбоя. Казаки-то, правду сказать, разные бывают. В Миргороде все мещане в казачество записались, лишь бы не платить подати. Это одни казаки, а другие — волки — в Прилуках мещанам бороды поотрезали. Грозились: «Если не станете с нами заодно, жить вам, воеводе и русским людям до масленицы...» В Соснице, в том же Миргороде джуры Брюховецкого запретили мельникам хлеб в казну отдавать.

— Измену, что ли, затевает боярин-гетман? — устало спросил Ордин-Нащокин.

— Измена, господин, уже совершилась. В Чигирине была тайная рада. Сошлись к гетману Петру Дорошенко митрополит Иосиф Тукальский, монах Гедеон — Юрко Хмельницкий, человек от епископа Мефодия, человек Брюховецкого, старшины да послы крымского хана...

— На чём же Мефодий и Брюховецкий, уж такие лютые враги, стакнулись?! — нарочито изумился Ордин-Нащокин, пытая, сколь велика осведомлённость гадячского мещанина.

— Дочь Мефодия сосватана за племянника Ивана Мартыновича, — сказал мещанин. — Владыко Мефодий ныне в большой обиде на Москву. Отпустили его с собора без соболей. Кричал у себя в Нежине: ноги моей не будет в Москве! Лгал, будто ты, боярин, собираешь войско идти в Киев, во все украинские города, чтобы разорить их и пожечь.

— Бедный народ, у которого такие пастыри! В Малороссию я, верно, собираюсь. Приготовить пришествие великого государя Алексея Михайловича. Самодержец наш, тишайший молитвенник, хочет поклониться святым церквам древнего Киева, попросить благодати у киево-печерских чудотворцев... Было бы мирно, царь пошёл бы в Киев с одними духовными людьми, без воевод, без солдат. Но сколь мне известно, татары стоят под Чёрным лесом...

159