Страстотерпцы - Страница 180

180

Ветхий хозяин хутора, продав дом, умер, и Афанасию Лаврентьевичу досталась в наследство живность: корова, волк и лиса. Волк и лиса выросли в одном лукошке, рядом с телёнком. Тройня жила душа в душу. Афанасию Лаврентьевичу нравилось задавать поутру корм: корове — мочёный хлеб, волку — баранину, лисе — курчонка. С рыжей оберегатель даже вёл разговоры.

— В чём твоя хитрость? — спрашивал он лукаво поглядывающего зверька.

Поставя лапу на еду, лисица другую держала в воздухе, слушала, что говорят, и если говорили долго, то чуть опускала лапу. Стоило хозяину умолкнуть, она брала курчонка в пасть и уходила в укромное место, покушать без свидетелей, без болтовни.

— Да в чём же твоя хитрость? — вопрошал упрямый посол. — Уж не в том ли, что дослушиваешь до конца, помалкивая?!

Однажды сказано это было в сердцах, лиса вдруг тявкнула, да так, что волк поднял голову и посмотрел на Афанасия Лаврентьевича белыми глазами. От того погляда душа в пятки ушла.

Огорчился великий посол.

Уж такое время пришло, куда ни поворотись — не возрадуешься. Приехал подьячий из Посольского приказа, привёз корабельные новости. Глупейшие. Трёхмачтовый «Орёл», яхта, два шлюпа, бот готовы были уже в августе, а вот больших канатов, на чём стоять кораблям, так и не сделали. Канатных мастеров коломенский епископ не прислал. Малые и большие якоря, числом одиннадцать, выкованы, но привязать их тоже нечем. Смотритель за строительством Яков Полуехтов царю жаловался: зимовать кораблям в Дединове немочно — стоять негде, сторожей нет. Царь указал перегнать флотилию в Нижний Новгород. В кормщиков, в гребцов поверстали коломенских ямщиков, но воевода прислал только тринадцать человек, и ни один из них водяного хода не знал. Полковник Буковен с Полуехтовым пособачились. Полуехтов сказался больным, а потом отбыл неведомо куда. Буковен же отправил царю письмо с объяснениями: идти Окой невозможно по причине мелководья, отсутствия гребцов, лоцманов. Вновь появившийся Полуехтов сказывал противное: в Оке вода велика, корабли гнать мочно...

«Немочно! — возражал Буковен. — Хоть и присланы теперь сорок пять ямщиков в корабельщики и гребцы, но карт нет, кормщиков среди присланных тоже нет. Вода мелка».

«Глубока! Ещё как глубока! Воды прибыло! — надрывался Полуехтов. — Полковник Буковен со своими иноземцами бражничает, не радеет о государевом деле».

— Чем же всё это кончилось?! — оборвал Ордин-Нащокин подьячего.

— А ничем. Зима ныне ранняя. Снег выпал, на реках забереги.

Оставалось только вздыхать. В России уж зима. А здесь до холодов далеко. Леса только-только в жар бросило.

Бросало в жар и самого Афанасия Лаврентьевича: великое дело изничтожил король Ян Казимир. Потерпеть бы ему с отречением хотя бы месяц, пока съехались бы послы... Больно нужен ему теперь вечный мир! Выторговал у сейма триста тысяч флоринов годовой пенсии и снял корону, как обузу. Впрочем, на словах сострадал Речи Посполитой, народу польскому. Предлагал сейму разумное, якобы думая о будущем несчастливого государства, а на самом деле — неисполнимое. Выступая в последний раз перед польским рыцарством, со слезами на глазах умолял отдать корону Алексею Михайловичу, белому русскому царю. Пророчествовал: «Иначе Речь Посполитая доведёт себя до разделения своих областей между соседственными державами. Москва опановит себе Великое княжество Литовское, Бранденбургскому двору отворено будет Великое польское порубежье, Австрия не выпустит из рук своих Кракова, и каждый из соседей захочет овладеть ближайшею частью Польши, по праву завоевания».

Нечаянно ли, по злому ли умыслу, но королевская прощальная речь была великим соблазном. Всколыхнула она в Алексее Михайловиче угасшие надежды. Для Ордин-Нащокина одна из причин безнадёжного сидения в Митаве была великая неохота явиться теперь в Москву, принимать участие в пустом деле: добывать царю королевскую корону.

Изнемогая от сомнений, Афанасий Лаврентьевич ходил в дубраву душой отдыхать, с волком, с лисицей. Радовался боровикам, стаивал под кроной великого дуба, пращура дубравы. Да куда от себя денешься?

Безрадостно думал о невозможности соединения славянства под сенью русского древа. Бог послал притчу наяву: корова, волк и лиса, выросшие вместе, живут себе в одном сарае, но разве соединимы под единой кровлей православие и католицизм? Приобретя золотой обруч Ягеллонов, не потеряет ли Алексей-то Михайлович шапку Мономаха? Соловки, хоть и страшно то вымолвить, — от царя пушками открестились... из-за малых перемен в церковном обряде, а что станется с Россией, если государь поменяет святоотеческую шапку с крестом на многорогую, чуждую? Очнулся однажды Афанасий Лаврентьевич от мечтаний и дум и чувствует — тепло. К правой ноге жмётся волк, к левой — лисица, а сам он дуб спиной подпирает. Умилиться бы, да не пустил в сердце нежности, усмехнулся; хочешь привязанности — корми.

Загремели вдруг колеса экипажа, из кареты выскочил дьяк Иван Савинович Горохов.

— Смилуйся, Афанасий Лаврентьевич, за тобой! Вчера на ночь глядя приехал человек литовского канцлера, а нынче утром — гонец из Стокгольма, от королевы Гедвиги.

Ордин-Нащокин молча сел в карету, лошади помчали, и он даже не оглянулся, забыв сразу о волке, о лисице...

Шведская королева писала великому государю от имени малолетнего сына Карла XI: «Ваше величество уговорились о съезде с его величеством Яном Казимиром, не объявивши нам, не оказавши нам этой чести. Нашему королевскому величеству этот съезд не надобен, потому что с вашим царским величеством о вольной торговле мы условились в Кардисском и ещё в Плюсском договоре, а с королём польским — в Оливском. Что в этих договорах постановлено, то все будем содержать крепко, без всякого умаленья, и потому послов наших на тот съезд отправлять мы не соблаговолили».

180