Страстотерпцы - Страница 190

190

Не больно страшно, а приготовиться к встрече надо.

Со старцем Александром Стукаловым, бывшим воеводой, Никанор сделал смотр оружию. Воевать было чем. Насчитали шестьсот тридцать семь мушкетов, двадцать семь карабинов, двадцать пять пистолей. Сабель — сто сорок девять, бердышей — триста тридцать четыре, луков — семьдесят четыре, сорок пять самострелов. Свинцовых пуль было маловато — двадцать четыре пуда двадцать фунтов, ядер — четыре тысячи двести семьдесят девять.

На Стратилатовой башне поставили десять пушек и одну огромную затинную пищаль, на Корожной (Сторожевой) — девять пушек и пищаль, на Квасоваренной — пять пушек и пищаль...

Перед Никольской башней, под стенами, удобными для приступа, врыли в землю доски с гвоздями вверх.

На каждую из восьми башен определили по тридцать человек караульщиков, на каждые ворота — по двадцати. Ворот было семь.

Волохов явился на Заяцкий остров 28 июля, в день Смоленской иконы Божией Матери.

Прислал стрельца Рогова: желают ли монахи выслушать государев указ? В монастыре единодушия не было. Никанор и его сторонники говорили: покориться царю-отступнику — погубить бессмертную душу. Келарь Геронтий, наоборот, грозился проклясть каждого, кто порочит помазанника Божия. После большого крика Рогову объявили: пусть Волохов приезжает с пятью стрельцами, не больше.

Волохов явился, взявши обоих полуголое и семерых стрельцов. Гостей, подержав, потомив перед Святыми воротами, пустили, провели в Преображенский собор.

Царский указ слушали в гробовой тишине.

Ответили гробовым молчанием.

— Неужто не покоритесь?! — топнул ногою неистовый Волохов.

— Святые ворота отворены, — сказал Никанор. — Ступай в свой неправый, ложью оскоромившийся мир. Никого из иноков, послушных указу, насильно держать не станем. Чин страстотерпца от Бога.

Волохов постоял-постоял и пошёл прочь из монастыря. За ним полуголовы, стрельцы, за стрельцами, поколебавшись, двинулись монахи, убоявшиеся государева гнева, человек тридцать. Первый среди них — Геронтий.

Со Сторожевой, с Успенской, с Прядильной башен, обращённых к морю, пальнули пушки. Пальнули в белый свет, выказывая презрение к царским людям, к дрогнувшим инокам.

Волохов взъярился. Приказал монахам, шедшим за ним, поворачивать обратно.

Геронтий начал ему говорить:

— Игнатий Андреевич! Мы идём за тобою не ради тебя! Нашей совести война противна.

— Прочь! — гаркнул Волохов и скомандовал стрельцам направить на иноков ружья.

Пришлось Геронтию и его сторонникам воротиться в монастырь.

Был суд и крик. Геронтий доказывал: монахам не подобает лить кровь за догматы. За догматы богоугодно пострадать.

Геронтия арестовали, кинули в тюрьму.

Двенадцать человек нераскаявшихся выставили за стены монастыря. Остальных простили.

Волохов сделал два ночных приступа. Насыпал вал против Никольской башни. С неделю палил беспрестанно по бойницам из ружей, из мортирок. Растратил пули, порох и 1 сентября отплыл в Сумский острог. Тем и кончило второй год осады.

На Соловках царь воевал с твердыней веры своего отца царя Михаила, своего деда патриарха Филарета. В Москве же ему приходилось спасать гонителя староотеческого православия, зломудрого митрополита газского Паисия Лигарида.

В конце июня иерусалимский патриарх Нектарий прислал великому государю уведомление: возвратить митрополию города Газы Паисию Лигариду невозможно, ибо оставил её самочинно четырнадцать лет тому назад, бежал, чтобы не платить долгов, в Валашскую землю. Отлучил Паисия от митрополии, от Церкви, предав проклятию, предшественник Нектария патриарх Паисий Иерусалимский. О проклятии Лигарида, о низвержении из сана, об отлучении от Церкви в Москву была послана грамота патриарху александрийскому Паисию. Грамоту эту кир Паисий утаил, ибо у него были тёмные дела с Лигаридом ещё в Валахии. Патриарх Нектарий сообщал также: грамота на Газскую митрополию у Лигарида поддельная. Эту грамоту написал ему по дороге на Украину архимандрит Леонтий, который ныне живёт в Иерусалиме и покаялся в грехе. Все деньги, которые лжевладыка собирает якобы для епархии, он переправляет к себе домой на остров Хиос.

Но это было ещё не всё. Нектарий писал: «Даём подлинную ведомость, что он не митрополит, не архиерей, не учитель, не владыка, не пастырь... только именуется Паисий... Католики свидетельствуют и называют его своим, а папа римский берёт от него на всякий год по двести ефимков».

Выходило, что царские денежки шли на корм первому врагу православия, папе.

— Ах, жидовин, жидовин! — не смея громко ахнуть, прошептал Алексей Михайлович, накрывая письмо Евангелием, чтоб кто и ненароком не прочитал злую тайну.

Хотел послать за Башмаковым для совета, но раздумал. Позвал Артамона Сергеевича. Артамон во время собора был приставлен к вселенским патриархам, к Никону ездил много раз, сведущий человек. Артамон Сергеевич, прочитав письмо, хмыкнул да улыбнулся.

— Что это ты развеселился-то? — всплеснул руками государь.

— Уж больно заковыристо получается!

Царь посмотрел на товарища юных лет с обидой.

— Заковыристо!

— А если всё это брехня? Лигарид, ответствуя, до неба подпрыгнет, отряхнётся от наветов, как собака от воды.

Алексей Михайлович повеселел:

— Господи! А чего ради я-то убиваюсь? — Тотчас опять посуровел, — А дань папе? Моими деньгами плаченная?

Артамон Сергеевич махнул рукой.

— Да чтоб Лигарид по двести ефимков отваливал? Ни за что ни про что? Он скуп, как крыса. Если бы ему давали — другое дело. Про папу — навет.

190