Страстотерпцы - Страница 194

194

Слава Богу, погони не обнаружилось.

Смутно было на душе у Саввы, затаённым хитрым злом веяло от казаков, от Разина, от Баськи Уса. В народе-то его иначе как Чёртовым Усом не зовут.

24

День был банный. Анастасия Марковна, напарившись, лежала, блаженно расслабленная, на постели. Акулина расчёсывала головку Афонюшке, Аксинья — сама себе, Агриппина же двигала в печи горшками, пробуя, упарилась ли каша, готова ли рыба в ухе?

В бане теперь мылись челядинки, Фетинья с Агафьей, а сынок её, тринадцатилетний Елизарка, был с рыбаками в море.

— Да кто там скребётся в дверь?! — крикнула сердитая от печного жара Агриппина, — Аксютка, Акулинка, поглядите!

Дверь тихонько растворилась сама собой, и чьи-то руки выставили на обозрение младенца, девочку.

— Господи! Кто?! Да заходите же! — поднялась с постели Анастасия Марковна.

В избу вошёл, радуясь проказе, Иван, с сокровищем своим, дочкой Марией. Следом Прокопий, супруга Ивана, Неонила, Фёдор-блаженный, Лука Лаврентьевич, духовный сын батюшки Аввакума, московский жилец, стало быть, дворянин.

Поднялись охи, ахи, поцелуи были солоны от слёз. Кинулись хозяйки собирать на стол, послали Аксютицу в баню с наказом Фетинье да Агафье, чтоб воду понапрасну не выхлёстывали, а печь чтоб подтопили, воды в котёл добавили.

Внучка была совсем ещё крохотная.

— Агу! — сказала ей Анастасия Марковна.

— Агу! — радостно улыбнулась ласковая девочка.

Анастасия Марковна вдруг расплакалась.

— Батюшка Аввакум Петрович и не понянчит родную плоть, красотой несказанной не полюбуется.

От синих глаз Неонилы пол-избы синевой залило. Уж такая красавица за Ивана пошла, за гонимого.

Свадьбу молодым сыграла боярыня Федосья Прокопьевна. Одела невесту с ног до головы, одарила Ивана деньгами, избу пожаловала... А потом будто бес в неё вселился. Стала гнать из дому Фёдора. Тот уличал на папертях царя за соловецкую осаду. В словах не стерёгся, за больное царя цеплял: царица-де померла с царевной да царевичем — то Божья кара за губительство истинной веры.

— Как же Федосье Прокопьевне было не поостеречься? — укорила Фёдора Анастасия Марковна, — Ей с царём мир нужен, сына женить собралась. Писала она о том Петровичу, благословение для боярина Ивана Глебовича испрашивала. Кто у него в невестах-то?

— Да всё приглядываются, — ответил Иван. — А что батюшка пишет боярыне-то?

— Благословение дал... А что пишет — не ведаю. Не велит письма читать ни свои к Федосье, ни Федосьины. Потаённых ящичков наказывает не трогать.

Подала сыну кипарисовый крест с секретом.

— Епифаний мастерил? — спросил Фёдор.

— Старец Епифаний.

— Хитро!

— Жили бы страстотерпцы-то наши попросту, да нельзя, — сказала Анастасия Марковна. — Приходили к нам от воеводы, искали батькины грамотки. Он ведь и на Соловки посылал. Нынче всякий подвоз на острова под запретом. Надежда на стрельцов, какие тайно блюдут истинную веру.

— Батюшка-то в яме сидит? — спросил тихий Прокопий.

— Слава Богу, в избе покуда. Пустозерец Лодма приезжал, говорил: строят тюрьмы. В землю горемык закопают. Воевода Неелов допёк-таки ижемцев да устьцилемцев, привезли лес, копают землю... А земля в Пустозерске — один песок.

— Эко?! — удивился Прокопий, — Я думал, там болота, торф.

— Бежать им надо! — твёрдо сказал Лука Лаврентьевич.

— Куда от антихриста скроешься?! — тоненько выкрикнул Фёдор.

Анастасия Марковна глянула на него строго:

— Детишек не перепугай.

— Молчу, матушка. Только ведь и впрямь негде укрыться от сатанинского зырканья.

— Соловки святы, ни антихристу, ни царю неподступны! — сказал Прокопий.

— Осерчает Алексей Михайлович, так и Соловки возьмут, — возразила Анастасия Марковна.

— Не голодует ли батюшка? — спросил Иван.

— Жена Фёдора-дьякона денег прислала. Отправила я с добрым человеком, с Лодмой, ещё к Петрову дню Аввакуму Петровичу да Фёдору Ивановичу овсяных круп, а на прошлой неделе, с тем же Лодмой, — ячных да гречневых крупок, аржаной мучицы, ячной тоже. Пудов, чай, двенадцать! Батька поделится и с Фёдором, и Епифанию даст. Черноризцу присылки ждать не от кого. На Суне спасался. Отшельничал.

— А батюшка Лазарь как поживает? — спросил Иван.

— В тюремной избе, но семейством, с Домникой Михайловной, с четырьмя ребятами. Тюрьму-то выкопают — разлучат. Батька Лазарь царю зело страшную да дерзновенную челобитную написал. Читать воеводе Неелову не позволяет: сказал «слово и дело», велит отправлять в Москву, не ведая, что написано. Неелов упрямится. Целый год у них это дело тянулось, да ныне прислан указ: взять у Лазаря его сокровенную грамоту.

— О чём же это сердитый горемыка разразился? — спросил Фёдор.

— Требует суда над еретиками. Аввакум Петрович писал маленько о челобитной. Лазарь-де кричит царю: не верь властям! Неправда, что упрямствуют одни пустозерские страстотерпцы, есть сто тыщ людей, готовых умереть за законы отеческие. Греческое-то царство, на которое царь кивает, уподобилось Риму и ныне — Вавилон с Египтом. Одно русское стояло в святости, а теперь и оно поколеблено. Не пропали мы, не провалились в преисполню ради праведников, которые в святую Церковь не вносят и не выносят, а что приняли — держат неизменно.

— Аминь! — сказал Фёдор.

— Что у тебя с Федосьей Прокопьевной приключилось? Какая кошка между вами прошмыгнула? Ведь хуже врагов стали.

194