Страстотерпцы - Страница 37

В первый день пути пришлось Малаху под ясными звёздами заночевать. Остановился возле рощицы у малой речки. Рыбаки ему щучку подарили, голавликов с плотвичками.

Запалил Малах костерок, стал ушицу варить.

Вдруг голоса, шаги и — молчок. Малах, заслоняя глаза, глядел-глядел во тьму да и позвал:

— Эй, человек! Поспела ушица!

К костру подошли три монахини.

— Дозволь, дедушка, погреться? Идём, идём, а жилья всё нет.

— Похлебайте ушицы, говорю! Ваша еда, постная.

Монашенки были молоды, а под глазами чёрные круги.

Помолились, достали свои ложки, свой хлеб.

Похлебали.

— Ложитесь на телеге спать, — предложил Малах.

— А мы и ляжем, — согласились монашенки.

Двое пошли укладываться, третья осталась у огня.

— Далеко ли путь держите? — спросил Малах.

— В Никольский монастырь, в Арзамас. Собирали в Москве деньги на строительство, да больно много собиральщиков, дающих мало.

Малах поглядел на монахиню позорче: лицо пригожее, а глаза уж такие медленные, глянут и замрут.

— Тебя, бедную, чай, обидели?

— Инокиню нельзя обидеть, мы не от мира сего... Да из меня, знать, плохая монашенка... Повстречалась нам нынче великая мерзость. Зашли мы утром в село у дороги, в имение княжича Якова Никитича Одоевского, а княжич над своими крестьянками казнь творит. Была у него псовая охота. Приказал он крестьянкам лечь с его гостями. Семь исполнили волю, а три — нет. Этим трём завязали платья над головой, поставили к столбам, и велел княжич всей деревней бить их по стыдному месту, за прекословие. Глядя на то позорище, не сдержалась я, грешница, пригрозила Якову Никитичу проклятьем. Он засмеялся, крестьянок отпустил, а нас привязал. До вечерней зари стояли... Такие ныне православные бояре у православного царя. Антихрист шастает по Русской земле.

— Так ведь шастает! Меня за крест по шее да по щекам били, — сказал Малах. — Один раз за то, что двумя перстами крестился, другой раз за то, что тремя...

— Живём сатане на смех. В монастыре нашем Великим постом драка случилась между старицами. Одни кладут поклоны на молитве Ефрема Сирина, а другие не кладут. До крови бились.

— Прибывает злобы в людях.

— Прибывает. Как саранча плодится.

Улыбнулась вдруг жалобно.

— Посплю возле огонька. Люблю на искры смотреть. Я бы и на звёзды поглядела, глаз не сомкнувши, на хвостатую особливо, да уж больно вымучил нас Яков Никитич. Глупенький, на его потомках слёзы инокинь отольются.

Легла на землю, положила голову на ладонь.

— Как зовут тебя, старица?

— Алёной.

Утром проснулся, а стариц след простыл. Попил Малах из реки водицы, напоил лошадь и дорогой всё раздумывал о бесовстве именитого княжича.

— Господи, чего впереди-то ждать?

Новый Иерусалим утешил, показался иконой наяву.

Малах молился в приделе, называемом «Гефсимания». Здесь и увидел патриарха. Изумился, на колени стал. Никон подошёл к старику.

— О чём спросить желаешь, добрый человек?

— Благослови, святейший, поле. В этой ладанке частица земли моей. Рождает поле, не стареет, да я стар, силы убывают. Страшно мне, святейший, не досталось бы поле худому работнику после меня. И другое страшно. А вдруг поле тоже состарится, родить перестанет.

Задумался Никон.

— Многие ко мне приходят, но не было более разумного, чем ты. — Трижды поцеловал Малаха, повёл с собою в алтарь, миром помазал и его и ладанку и дал ещё одну: — Здесь земля из Гефсиманского сада. Поступай с нею по твоему сердцу, на груди носи, передавая из рода в род, или рассыпь по своему полю. Всяко будет хорошо. Блажен твой труд, сеятель. Помолись обо мне, о грешном Никоне, а я о тебе помолюсь.

Спросил имя и отпустил.

Поехал Малах в великой радости, грудью чувствуя обе землицы, свою и святую.

13

22 августа, на преподобную Анфису, по приказу царя Алексея Михайловича настоятеля Чудова монастыря архимандрита Павла рукополагали в епископы с наречением митрополитом крутицким.

Аввакум собирался воспользоваться этой хиротонией, чтоб вручить своё писаньице великому государю из рук в руки, но разболелся. Не мог головы от подушки поднять.

— Давай-ка я отнесу челобитие, — сказал Аввакуму Фёдор.

— Государь не любит, когда к нему с письмами устремляются. Стража у него на руку быстрая: поколотят.

— Царь побьёт — Бог наградит.

— Дерзай, коли так, — согласился протопоп — В церкви не подходи, а вот будет в карету садиться, тут уж не зевай. Да смотри, чтоб никто из его слуг грамотку не выхватил, в самые царские ручки положи.

Устремился Фёдор исполнять повеление батюшки Аввакума, как ласточка. Пролетел через стражу, да Алексей Михайлович кинул от себя письмо, будто руки ему обожгло. Стража спохватилась, поволокла Фёдора прочь от царя, да юродство силу даёт человеку неимоверную. Из ласточки медведем обернулся. Двух царских служек зубами хватил. Его пихают, топчут, а он дерзновенно поднял в деснице челобитие, кричит на всю Ивановскую:

— Царю правда руки жжёт!

Отволокли Фёдора под Красное крыльцо, там и спросили наконец: от кого челобитие?

Узнав, что от Аввакума, царь прислал за письмом Петра Михайловича Салтыкова. Фёдора отпустили.

Спрашивал Аввакум смельчака:

— Салтыков грубо письмо забирал али вежливо?

— Вежливо, — ответил Фёдор, потирая шишки, поставленные рукастыми царёвыми слугами.

— Скажи, Фёдор, по душе будет царю писание моё или же осерчает?