Страстотерпцы - Страница 39

Аввакум пришёл в себя, встал, поклонился бывшему воеводе.

— Заходи, Афанасий Филиппович, коли дело есть до нас, ничтожных. Уж очень лёгок ты на помине: челобитную царю пишу о деяниях твоих. Не Пётр ли Михайлович шепнул тебе об этой челобитной?

Пашков, седенький, лицом белый, улыбнулся протопопу своими синими глазами, ужасными, когда тиранство творилось.

— Просить тебя пришёл, батюшка Аввакум. В Даурах все трепетали предо мной, один ты перечил, к Богу о правде взывая. Сильнее ты меня, батюшка.

— Бог сильнее, Афанасий! Бог!

— Бог-то Бог... По-твоему получается. Постриги меня, как грозил.

— Опалы боишься?

— Боюсь, батюшка. Коли царь возьмётся разорять, так разорит всё моё гнездо. На сыне моём, сам знаешь, вины большой нет, на внучатах... Ты уж смилуйся, постриги меня.

Встал на колени.

— Не передо мною! — крикнул Аввакум. — Перед Господом!

Указал дланью на икону Спаса.

— Ему кланяйся!

Пашков на коленях прошёл через горницу, у божницы поднялся, приложился к образу.

— То-то, — сказал Аввакум. — Постричь — постригу, с великою радостью в сердце. Но Фёкла-то Симеоновна готова от мира отречься?

— У нас уговор. В один день пострижёмся.

— Накладываю на тебя трёхдневный пост, через три дня приходи.

— Нет, батюшка, — покачал головой Пашков. — Теперь же идём в Чудов...

— Не на конях, чай, скачешь, Афанасий Филиппович!

— На конях, Аввакум. На скорых... Поторопись исполнить пред Богом сказанное... За тобой скоро придут, дорога тебе дальняя. В Пустозерск. Слыхал о таком?

— Не помню.

Стал Аввакум бледен, поглядел на Анастасию Марковну:

— Собирайся, Марковна. — Посмотрел в глаза Пашкову: — Уж не радуешься ли ты, Афанасий Филиппович?

— Радуюсь, Аввакум, но душа моя плачет, Фёкла Симеоновна слезами вся залилась.

...Когда Аввакум воротился из Чудова монастыря, его ждал всё тот же Пётр Михайлович Салтыков.

— Ведено сказать тебе от великого государя. — Салтыков был строг, но говорил без норова. — Власти на тебя жалуются, запустошил ты церкви Божии, а посему отправляйся в ссылку. Велено тебе жить в Пустозерске, где полгода ночь.

— Стало быть, и день на полгода, — сказал Аввакум.

— «Отче наш, иже еси на небесех! — поднимаясь на ноги, захлёбываясь слезами, зарыдал, как малое дитя, Филипп. — Да святится имя Твоё!» Аввакум, батюшка, о тебе Христос сказал: «Да святится имя твоё». Эй! Царёв язык, скажи своему царьку — про Аввакума Христос сказал: «Да святится имя твоё!»

Филиппа перекорчило, рванулся, цепь лопнула, и бедный Салтыков побежал к двери, уроня шапку. Филипп настиг его одним скачком, поднял шапку, подал, кланяясь, тыча левой рукой в сторону Аввакума и жарко шепча:

— Да святится имя... его! Да святится имя... его, перед Господом.

15

Вечеряли. Слышно было, как ложки черпают сочиво, как рты всхлипывают, как перемалывают горох зубы.

Поели. Поблагодарили Бога за пищу. И все остались за столом, ожидая от главы семейства, что кому скажет делать. Аввакум молчал.

— Батюшка! — упала на колени Агафья. — Сходил бы ты в церковь, к Успению. Царю побегут и скажут, что ты у правила, он и смилостивится. Он отходчивый.

Аввакум устремил на монашенку спокойные, ласковые глаза. Поднял руку, сложив два перста вместе.

— А молиться как прикажешь? По-нашему? По-ихнему?

— Столько давали, а теперь вконец разорят! — тихонько заплакала Фетинья.

Аввакум украдкой поглядел на Анастасию Марковну. Сидела, облокотись спиной о стену, отрешённая.

— Что скажешь, матушка? — спросил Аввакум.

— За нас с тобой, отец, Исус Христос решил.

— Сочиво ныне вкусно было, — сказал Аввакум.

— Вку-у-у-сно! — взревел радостно Филипп.

— Я пойду помолюсь! — соскочил с лавки Фёдор-юродивый.

Опомниться не успели, а он за дверь, да и был таков.

— Пригляди за ним, побереги милого, — сказал Аввакум Агафье, поднялся из-за стола, обнял и поцеловал сыновей, дочерей, домочадиц. — Помолимся, родные. Помолимся, голуби мои.

Часа не минуло, прибежала Агафья, держась за сердце. До того запыхалась, сказать ничего не может. Дали ей водицы, посадили на лавку. Отдышалась, слава Богу.

— Увели Фёдора под белы рученьки в Чудов монастырь. Уж больно шаловал перед царём.

— Толком расскажи! — прикрикнул на Агафью Аввакум. — Юродство — не шалость.

— Шалил Фёдор! Шалил!

— Да как же?

— По-козлиному блеял, норовил боднуть царя.

— Игумна в Чудове избрали вместо Павла?

— Не успели. Павел в Чудове пока живёт, не переехал на Крутицкое подворье.

— Пойду к нему, — сказал Аввакум.

— Павел в Успенском. Где царь, там и Павел.

— В Успенский пойду.

Агриппина уже спешила посох батюшке подать, Иван — скуфью, Анастасия Марковна — большой нагрудный крест.

Затаился опальный дом, ожидая, что будет.

В тот вечер последний раз встретились лицом к лицу царь и Аввакум. Стоял протопоп у левой стены, возле иконы Спаса Златые Власы. Царь пошёл прикладываться к образам, увидел Аввакума, замер. Аввакум же, поклонясь, смотрел на царя, и ни единого слова не дал ему Господь, молчал. Алексей Михайлович Спохватился, поклонился, а пройти мимо не может. Смотрит и молчит. Отвернулся тогда Аввакум, на Спаса устремил глаза, царь тотчас отступил да ещё и стороной прошёл, торопясь.

Наутро в доме Аввакума ждали пристава, но никто не заявился. И на другой день не тронули. На третий — радость: бывший сторож Благовещенской церкви Андрей Самойлов привёл Фёдора. Фёдор смеялся, целовал руки протопопу. Пришлось Андрею рассказать, что да как.