Страстотерпцы - Страница 45

Миролюбивость Тетери Ордин-Нащокину очень нравилась. Он склонялся поддержать Мефодия в борьбе с Брюховецким. Иван Мартынович вовсю старается угодить великому государю, но у него распря не только со священством, его ненавидят в малороссийских городах, ибо отдаёт горожан во власть казачьего своеволия. Киевский воевода Чаадаев казаков в город не пускает.

Ордин-Нащокин думал о Чаадаеве, а мысли уплывали.

И встал перед глазами Воин, сын. Столько беды наделал, сбежав к полякам, но не мог Афанасий Лаврентьевич о надежде своей, уже не сбывшейся, плохое в сердце держать. Видел Воина ясноглазым, с лицом, напряжённым мыслью.

Вздохнул: умному да честному — в России горькая доля.

Но ушедший из России — для России мертвец.

20

Старец Григорий, в валенках, в шубе, с посошком, пришёл в Хорошево, Царь в Хорошеве праздновал день памяти чудотворца Николая Угодника.

Церковь открыта для царя и для последнего нищего. Увидевши перед собою монаха, Алексей Михайлович узнал в нём Ивана Неронова.

— К тебе пришёл, грамотку принёс! — поклонился царю старец.

— Жду тебя после службы, — сказал Алексей Михайлович.

В царских покоях Неронова сначала угостили пирогом с калиной, стерляжьей ушицей и только потом привели к царю.

— Ругаться пришёл? — спросил Алексей Михайлович несердито.

— По глазам, что ли, угадал?

— Да ты всегда ругаешься. От тебя похвалы вовек не услышишь. Русский ты человек, Иван. Про доброе молчок, а про худое всю ярость напоказ.

— Я был Иваном, да стал иноком Григорием.

— Много ли умерился твой норов в иноках? Давай твою грамоту. Чай, всё обличаешь меня?

— Нет, великий государь, подаю тебе не обличение, а моление слёзное. Возврати, Бога ради, батьку Аввакума да бедных его горемык, жену, детишек, домочадцев... Гонением человека не умиротворишь. Дозволь ему, протопопу, быть со мной на Саре, в пустыни моей. Неразлучно там пребудем, плача о грехах своих.

Алексей Михайлович челобитную принял, но ничего Григорию не сказал об Аввакуме.

— Прочитаю после. Что на словах-то принёс? Казни! Нынче кто только не казнит своего царя, и помыслами и словесно.

— Так уж и казнят! За худое о тебе слово языки режут, руки рубят. Народ о царе молчит, великий государь.

Алексей Михайлович вздохнул, сглотнул комочек обиды.

— Коли народ молчит, говори ты, твой язык, знаю, не червив от лжи, со смирением тебя выслушаю.

Неронов глянул на царя из-под бровей, но улыбнулся вдруг.

— Сам ведь знаешь, о чём скажу. Долго ли ты будешь нянчиться с отступником Никоном? Он, хоть и не в Москве, а неустройство плодит, как жаба злодыханная, на всё твоё пречистое царство — смрад.

— Господи, старец Григорий! Как тебе не страшно такие слова говорить?

— Мне страшно, царь! Погибель православия страшна. Освободи Церковь от цепей Никоновых.

— Я о том плачу и молюсь... В патриархи Бог ставит...

— Да разве не можешь ты вернуть прежние правила, какие Никон самовольно попрал? Архиереи твоего слова ждут как манны небесной. Утром скажешь, а вечером уж придёт в храмы благодатное успокоение. Единой молитвой, единым дыханием обрадуем Исуса Христа.

— Ты говоришь Исус, а надо Иисус.

— Да почему же Иисус, когда отцы наши Исус говорили?

— В старых книгах и так и этак писано, но учёные богословы наставляют: Иисус — правильно. Языку легче сказать Иисус.

— Ишь, утруднение какое! Не мудрствуй попусту, великий государь. Никон сам от многих своих новин отшатнулся, понял, что латиняне его уловили. Да сделай же ты доброе добрым!.. Святитель Николай, чудотворец великий, тебя просит. Ведь в его день стою пред твоими очами, говорю тебе, свету нашему. — Упал в ноги вдруг. — Великий государь! Слух идёт: собираешься воротить Никона. Упаси тебя Боже поддаться уговорам! Много беды сделалось, а будет вдесятеро.

— Ступай себе, старец Григорий! — сказал Алексей Михайлович. — Молись обо мне, грешном. Мне говоришь: не мудрствуй, так то и для тебя добре. Что Бог даст, то и будет. Благослови.

Благословил государя старец Григорий, пошёл от царя, не зная, что и думать. Во дворе Григория в санки посадили, отвезли в Москву.

Над Москвою висла морозная сизая дымка, тоска разливалась над кровлями. Что-то должно было случиться.

21

Перед Никоном лежало письмо Никиты Алексеевича Зюзина.

Привезли письмо 11 декабря, на Никона Сухого — бери в ум — на Никона, — и вот уж занимается утро семнадцатого дня, когда празднуют память пророка Даниила, трёх святых отроков — Анании, Азарии, Мисаила, не сгоревших в пламени огромной печи, и ещё мученика Никиты... Бери в ум — Никита, мирское имя святейшего.

«Являлись ко мне Афанасий и Артемон и сказывали: 7 декабря у Евдокеи в заутреню наедине говорил с нами царь, — писал Зюзин. — Душою своею от патриарха, ей, я не отступен... Как пошёл, так и придёт — его воля, я, ей-ей, в том ему не противен. А мне к нему нельзя о том отписать, ведая его нрав: в сердцах на архиереев и на бояр не удержится, скажет, что я ему велел приехать или по письму моему откажет, и мне то будет, конечно, в стыд...»

Письмо пространное, но главное — указано число, когда надобен в Москве: «Только бы пожаловал, изволил патриарх прийти к 19 декабря к заутрене в соборную церковь, прежде памяти чудотворца Петра».

Не поедешь — опростоволосишься, и поедешь — себе на стыд.

— Чего дождусь, сидя? — спросил себя Никон и открыл Псалтирь.