Страстотерпцы - Страница 67

Когда Никон узнал: Федот Марисов в тюрьме, грамоты у царя, — сел на лавку и просидел, глядя перед собой, с утрени до вечерни. В голове — пустозвон. Вязниковского попа вспоминал. Надеть бы на себя пудовые плиты, подобно старцу Капитону, затеряться в лесах дремучих: ни царя не знать, ни его поганого царства.

12

Бедный Никон! Забыл: от русского царя на Русской земле не спрячешься. Только не всякому земная власть страшнее вечной.

Бежали от царя богобоязненные.

Старец Селиверст привёл братьев-немтырей в тайную обитель. На озере Кшара, за Клязьмой, за лесами за болотами, хлипкий жердяной тын ограждал от зверья избу и две избушки. Изба приземистая, широкая, со многими пристройками. Перед избой три огромных восьмиконечных креста из живых сосен с обрубленными вершинами. Никто не показался, не встретил беглецов. Когда проходили впотьмах через просторные тёплые сени, братьям почудилось — стены стонут.

Селиверст прочитал перед дверью молитву, и они вошли в светлое, с выскребанным полом жильё, сильно утеснённое печью. Духоты не чувствовалось, хорошо пахло смолой и хлебом.

В переднем углу за длинным столом сидел чернец, обвитый поверх рясы цепью. Цепь замкнута на великие замки: два на груди, два на боках, два на бёдрах.

Чернец всплеснул вдруг руками, выбежал из-за стола и упал Селиверсту в ноги. Плача, облобызал и старца и братьев, усадил всех троих на лавку, разул, обмыл ноги тёплой водой.

— Сей труженик Господний — старец Вавила, — сказал Селиверст. — Пять пудов на себе носит. Каждый год, смотря по грехам, творимым царём, удлиняет цепь.

Вавила улыбался братьям, но молчал.

— Нынче пятница! — вспомнил Селиверст. — Он в постные дни безмолвствует.

Пришли три женщины. Собрали на стол еду: чугун с постными щами, чугун с пшённой кашей, каравай хлеба, три луковицы, горшок солёных чернушек.

Пока беглецы молились, обедали, в избе стало тесно. Пришло восемь иноков, двадцать инокинь, четверо девок-белиц, парнишка лет пятнадцати. Все хотели послушать старца Селиверста.

— Бог послал мне в темницу в помочь сих двух братьев, — Селиверст поклонился молчунам, и все поклонились им. — Подали нам в хлебе сострадатели наши пилу, железо пилить. Братья сильными руками освободили меня и себя от колод на ногах, подпилили решётку, и ушли мы из-под Красного крыльца. Кто нас прятал, вывозил из Москвы — разговор долгий... Одно скажу: поп Введенского девичьего монастыря Василий Фёдоров подал митрополиту Павлу извет о наших скитах. Злое дело породило зло: попа убили. Теперь надо ждать большого гонения. Царь осатанел. По дороге к вам, братья и сёстры, встретили мы доброго человека, бегущего от расправы. Посылал царь стрельцов жечь скиты на Керженце. Старца Ефрема Потёмкина, оплакавшего рождённых и во чреве носимых, ибо явился на земле антихрист, — в цепях в Москву повезли... В Москве ждут приезда вселенских патриархов судить Никона.

— Слава Тебе, Господи! — возрадовались насельники кшарских скитов.

— Рано радуетесь! — возопил Селиверст. — Никон на цепи, как змей у Господа. Царь — антихристов предтеча. Сапожки носит мягонькие, а как по церкви-то пойдёт, всем и слышно: копытами раздвоенными постукивает. Козлиными.

— Что же делать, батюшка?! — закричал парнишка, падая перед Селиверстом на колени.

— Молиться. Исполнились сроки. От Рождества Исуса Христа идёт шестьсот шестьдесят шестой год с тысячей. Сие число есть начало царствия антихриста. По Писанию, два с половиной года дано ему мучить да искушать нас, бедных. А там уж и второе пришествие. Страшно, братия! Как Иов кричу: «Лягу в прахе, завтра поищешь меня, и нет меня».

Молились дотемна.

Спать братьев положили на печи, Селиверст с ними лёг. Вавила же, звеня цепями, бил и бил поклоны, покуда не упал от изнеможения и не заснул на полу перед божницей.

Долго ли спали братья, коротко ли — услышали стоны. Под печкой стонали, стонали половицы в полу, брёвна в стенах...

Старший, Авива, толкнул брата в бок. И брали они в руки головы друг друга, прижимались лбами... И соединяли ладонь с ладонью — сжимали до боли. Сама их плоть ужаснулась от воспоминания, как морил их голодом старец Капитон.

В полночь отворилась дверь, и вошли в избу старцы и старицы. Поставили под образа гроб, зажгли свечи и лампады, воскурили кадило. В белых одеждах непорочные девы-белицы привели под руки парнишку Степана. Сняли с него крестьянское платье, обрядили в саван. С пением заупокойных молитв подняли, обнесли вокруг стола и положили во гроб. Отпели, обернули тело пеленами, как младенца, открыли подполье и опустили гроб без крышки во тьму.

Братья всё это видели. Старец Селиверст, спавший с ними, не проснулся, изнемог в пути, крепкий сон был его хранителем.

Утром братья, мыча, подступили к Вавиле и, указывая Селиверсту быть свидетелем, тыкали руками в подполье.

— Там праведники, поспешающие к Господу, — сказал Вавила.

Зажёг свечу, поднял крышку.

Огонёк выхватил из тьмы гробы. В гробах — спелёнутые женщина, старик, ребёнок, парнишка Степан.

— Хлеба! — крикнула женщина. — Водицы! Смилуйтесь!

— Терпи! Господь ожидает тебя! Радуется твоим слезам! — Вавила захлопнул крышку.

Умирающие завыли.

Братья посмотрели друг на друга, на Селиверста.

— Вавила! Зачем умерщвляешь не свою, но чужую плоть? — спросил Селиверст.

— Не я казню. Сами спешат к Господу, до неистовства антихристова, до Страшного Суда.

— Ты — старец, всеизрядно познавший книжную премудрость в Парижской академии. Уж не там ли обучен мучить людей до смерти? Есть ли такое в твоей немецкой земле, в твоём немецком племени, что творишь с русскими? Скажи мне чистосердечно, возможно ли подобное в лютеранстве, которое дано тебе было во искушение?