Страстотерпцы - Страница 72

Многие дела задумывались как великие, но всегда находились правщики. Уж так поправляли, что у прекрасного младенца вырастал горб. Не по глупости такое делалось, из одной только зависти.

Об иных замыслах до сих пор приходится молчать как рыба. Изуродуют.

Зависть — сатана России. Георгий Победоносец на белом коне змея копьём пронзил, а зависть на чёрном коне белую птицу копытами топчет.

Горько стало во рту. Желчь. Хотел отдых себе дать, а устроил судилище. Хованский, желтеющий от злобы, смещён, но сам тоже недалеко ушёл...

Прикрыл глаза. Поплыли по широкой воде корабли. Высокие, с трюмами для товаров, с оконцами для пушек, с мачтами. Паруса поставлены, ветром напряжены... По Волге, по великой реке, торгуя с Персией, с Кавказом, можно озолотить оба берега. Но ведь нынче Волга — не государева река, по которой мёд льётся, а бан разбойников. Бан в тысячу вёрст.

Запил желчь квасом, ложку мёда съел.

До петухов уснуть не мог.

Утром ушёл с головой в посольские дела. Нужно было разослать тайных людей за вестями. Найти польских комиссаров. Где он теперь, жмудский староста Юрий Глебович? Чем король жив, в какую сторону казачество качнётся, хан кого собирается ограбить?

На свой страх и риск отправил ловкого надёжного человека в Крым, к Василию Борисовичу Шереметеву. Боярин хоть и пленник, но может вернее послов послужить делу. Нужно купить дружбу хана. У Глебовича крымская карта — козырная. Отнять надо игрушку у плохих игроков.

Не проявляя суеты, но и не пуская дела на самотёк, Афанасий Лаврентьевич для скорейших ссылок с паном Глебовичем перебрался из Смоленска в Мигновичи. Ещё не договорившись о месте съездов, начал хлопотное, но доброе дело — обмен пленными. Освобождённые поляки испытывали к послам благодарность, отношения между Глебовичем и Ордин-Нащокиным сами собой теплели. Скоро нашлось и место для посольских съездов. Деревня Андрусово на реке Илародне, пограничье между Смоленским и Витебским уездами.

16

Орёл с орлицею парили над бездной, но он был выше, чем птицы.

— Знает ли высокочтимый Шеремет-бан, что рассказывают о нём в Бахчисарае? — спросил узника прибывший от визиря Сефирь-гази его сын Ислам-ага. — Хан Мухаммед отказался от выкупа за визиря московского царя Шеремет-бана.

— Мухаммед?! — воскликнул боярин. — Отказался от выкупа?

— Так говорят в народе. Отказался и повелел запереть пленника в тюрьму навечно. Страшного русского привели в пещеру-темницу над отвесными скалами в Чуфут-Кале, заковали в кандалы весом в семьдесят веклей. Тогда Шеремет-бан в ярости вырвал из рук у татарки пятимесячного младенца и бросил в окно, в пропасть. Ребёнок не мог не разбиться, но раскрывшиеся пелёнки понесли его птицей, со скал на добычу кинулись орлы, хватали друг у друга, однако ж пелёнки не позволяли добраться до нежного тела, а старый мудрый орёл, победив молодых, отнёс младенца в дивный сад Ашлам. — Ислам-ага, человек смышлёный, весь в отца, приметил сонливость тюремщика и взглядом призвал боярина к особому слушанию. — Орёл положил младенца на вершине дерева. Садовники услышали плач, сняли дитя, изумились его красоте и отнесли хану. Могучий хан, обладатель всех природных качеств, быстрый разумом, повелел дать младенцу имя Неджати, что означает Спасённый. Отдал ребёнка кормилицам, воспитал до совершеннолетия, и Неджати вырос храбрецом-гулямом, с отметинами солнца и луны на лице.

— Когда же успел сей гулям вырасти, если я в плену шестой год?

Ислам-ага засмеялся:

— В сказках жизнь идёт быстро. Тот Спасённый однажды решил бежать от великого хана. Как только стемнело, он приготовил коня за воротами, ведущими в сад Ашлам. На родниковой дороге, у великой могилы святого шейха Мансура — воина Пророка, которому было открыто, что Крым будет заселён правоверными мусульманами, беглеца ждали заговорщики, и с ними он ускакал гулять по степи.

Ислам-ага смотрел так пристально, поднимая брови, шевеля беззвучно губами, что боярин вздрогнул: сказка не про Спасённого... Уж не его ли будут ждать у ворот на родниковой дороге? Но кто снимет колоду с ног, кто отворит дверь?

Ислам-ага передал Шеремет-бану пятьдесят червонцев, присланных от московского царя, и удалился. Оставалось — ждать.

Орлы улетели. Далеко внизу белая меловая дорога, дивная стрела, летящая в белый свет. По горизонту сонными всадниками облака, а кони под ними — горы. Небо зимнее, серое.

Посмотрел на кандалы. Семьдесят веклей? По русскому счёту это пуда три. Прибавила сказка тяжести. Но ведь и полтора пуда день потаскаешь — к вечеру как все десять.

Зная коварство Сефирь-гази, не больно поверил ему. Всесильный визирь кого только не обошёл хитростью, но все его старания, вся его любовь по деньгам. Может, Алексей Михайлович расстарался?

В глазах почему-то Тобольск стоял. После падения Бориса Ивановича Морозова пришлось Сибири изведать. Ныне бы своей волей не токмо в Тобольск — в Дауры птицей бы полетел... Любил в Тобольске на стене постоять, над рекой. Город как корабль. Волна в берег бьёт, облака навстречу лебедями — плавание, да и только.

Ночью дверь темницы открылась. Вошёл молчаливый человек, повозился с кандалами, освободил. Дал боярину тёмный плащ, повёл за собой, с тюремного двора, улочкой, в сад, спустились в подвал, здесь человек отодвинул плиту, помог спуститься в подземелье. Тесниной, бочком, ползком выбрались вдруг к звёздам. Звёзды — как виноград поспевший, земля — чёрная громада. Провожатый тянул за собой. Василий Борисович шёл, не видя, что под ногами, оскользнулся, съехал вниз, пока не упёрся ногами в куст. Провожатый помог подняться, повёл за руку. Тропа стала надёжней. Торопились, но не бежали. Василий Борисович не чувствовал ни радости, ни страха, шёл, куда вели.