Страстотерпцы - Страница 140

140

— А много ли нужно плотников для строительства корабля, яхты, бота, шлюпов?

— Не меньше тридцати, да таких, чтоб имели навык в деланье судов. Кузнецы нужны — ковать якоря, всякую железную снасть.

— Сколько кузнецов?

— Четверо.

— Что ж, господа! Отдыхайте с дальней дороги и собирайтесь в близкую, на Оку, а за почин большого дела осушим по чарочке.

Повёл гостей в соседнюю малую палату, где подьячие уже накрыли стол. Угощение было русское: сладкая водочка, хмельной мёд, солёные грузди, рыба, птица и квасок — серебряные гвоздики.

Боярин голландцам понравился.

— Мы готовы ехать, куда нам будет указано, хоть завтра, — сказал Гельт после первой чарочки, а после третьей пообещал: — Я сделаю для великого государя самый превосходный в моей жизни корабль!

Его товарищи согласно кивали головами.

— Мы сделаем добрый, превосходный корабль!

Ордин-Нащокин подумал: «Какой удачный год послал мне Господь. Перемирие, боярство, Посольский приказ и, слава Богу — корабли!»

Зорко глянул на пьющего с иноземцами по-свойски Полуехтова: «Да вот он, распорядитель корабельных работ!»

21

Стрелец Первуша Болявин стоял на страже повыше Красного крыльца, стоял спиной к площади, лицом к дверям в царский терем. Ему надлежало посматривать на крыши, нет ли где какого злодея, а пуще всего — огня или дыма.

Вечерело. Июньский день растратил весь свой жар, дотлевал усталой зарей.

Стрельца тянуло на зевоту. И он зевал. Аж всхрюкивая! И зевнувши этак, возвёл глаза горе да и заскулил по-щенячьи. Над трубами царского терема, в совсем ещё светлом, малиновом небе висело... невиданное.

Первуша схватился обеими руками за бердыш, а кричать — голос пропал, скулить и то невмоготу, перехватило горло. Не зверь, не птица, не человек висел на чешуйчатых перепончатых крыльях. Лап у него было, как у сороконожки. И были две вороньи головы, мёртвая и живая, огромная, с красной пастью, с провалами глаз, глядящих из бездны...

По лестнице вверх торопился стряпчий Иван Петрович Обасцов. Первуша успел ухватить стряпчего за полу кафтана.

— Зови Матвеева! Артамона зови! — просипел, тыча бердышем на крышу.

Обасцов глянул, взвизгнул, кинулся опрометью во дворец.

Матвеев примчался с кулаком наготове. Заорал было:

— За пьянство плетьми запо... — И смолк. — Кто это?

— Должно быть, сатана, — сказал стрелец.

Из дворца выбегали бояре, попы...

Видение не исчезало, но стало колеблемо. Биясь как по волнам, проплыло над кремлёвскими храмами и остановилось над Спасской башней.

— На троне сидит! — завопил поп Иван, служивший в царской домашней церкви Святой Евдокии.

Чудо-юдо и впрямь вроде бы восседало на некоем рогатом разлапистом троне. Не больно разглядели. Видение растворилось в гасящем, в сумеречном воздухе.

О происшествии помалкивали. Вселенским патриархам про зверя — ни-ни!.. Наутро как раз вселенский судия кир Паисий приказал привести на собор расстриженного протопопа Аввакума Петрова.

Соборное заседание происходило в Крестовой патриаршей палате. В трёх горящих золотом креслах восседали кир Паисий, кир Макарий, кир Иоасаф. Царя не было.

Аввакум встал возле своего русского патриарха. Иоасаф сиротиной сидел. Белёхонький, тихохонький.

— Прости, батюшка! — услышал вдруг Аввакум.

Сжалось сердце. Поклонился Иоасафу первому, потом Паисию и Макарию. Окинул долгим взором остальных, иноземную и русскую братию.

— Будьте вы все здравы и угодны Господу.

Повернулся к иконам. Прочитал оградительную молитву. Спросил:

— Семнадцатое нынче? Мучеников Мануила, Савёла, Исмаила?.. Да будут мне заступниками.

— Отчего упорствуешь в заблуждении своём? — задал вопрос кир Паисий. — Чего ради пятерней крестишься?

— Как научен матушкой в младенческие годы мои, так и ныне крещусь, — ответил Аваакум. — Пора бы и тебе перенять от русских людей правое. Твоя щепоть вдвое слабей нашей пятерни. Вы обозначаете Троицу, а два перста, мизинец с безымянным, — без всякого толку пригибаете. Мы же и Троицу обозначаем, и оба естества Христова.

— Всё это досужее, варварское измышление, — сказал Макарий высокомерно, учительно.

Аввакум не хотел спорить. Знал: говори — не говори, хоть криком изойдись — всё равно в Пустозерск упекут. Коли царь не пришёл на судилище, значит, справа для вида, а вот расправа уготована жестокая.

Архимандрит Дионисий, переводивший речи патриархов, смотрел в сторону судимого как на пустое место.

Почудилось Аввакуму: в родник с чистой ледяной водой погружается. Начал говорить, а слова — хрустальные, голос звенит, как отроческий.

— О Боже! — Аввакум будто со стороны себя слышал. — О Боже! Рыкают враги Твои среди собраний Твоих; поставили знаки свои вместо знамений наших.

— Ты Псалтирь-то не пересказывай, батька! — встрял Иларион, но Аввакум открестился от него, как от бесёнка, и продолжал:

— «О Боже! Они совсем осквернили жилище имени Твоего... Знамений наших мы не видим, нет уже пророка, и нет с нами, кто знал бы, доколе это будет... Доколе, Боже! Вечно ли будет хулить противник имя Твоё?»

Русские участники собора возроптали на Аввакума. Тогда он поднял руку и показал на них:

— «Шум восстающих против Тебя непрестанно поднимается».

Кир Паисий, изумившись, как хорошо знает расстрига-протопоп Псалтирь, решил блеснуть знанием текстов святых отцов. Говорил долго, голосом ровным, ни разу не позволив себе хоть что-то из сказанного выделить. Закончил сурово, глядя на Аввакума немигающими глазами:

140