Страстотерпцы - Страница 187

187

Бояре туда же, всяк, кто ни поглядит, так и скорчит на морде оскомину.

Дело уж к вечеру было. Кинул государь письмо Ордин-Нащокина в ларец с прочитанными бумагами, кликнул стражу, поехал к товарищу детства, к Артамону Сергеевичу Матвееву, к лёгкому, весёлому человеку.

Домишко у Артамона был деревянный. Окна большие, а сам невелик. У сотников да полуголое хоромы, у головы же, у государева друга, — курятник.

Царский возок повернул к воротам Артамонова гнезда, и только тут Алексей Михайлович вспомнил: Артамон-то на Украине, ставит в гетманы Демьяна Многогрешного.

Проехал мимо двора, а в голове мысли пошли: никто ведь лучше Артамона не знает казаков, с Богданом Хмельницким водил дружбу. В походы с ним ходил. От Ордин-Нащокина одни раздоры с украинцами. Артамона надо ставить в Малороссийский приказ. Служит вдесятеро против других, а всё полковник. Печаль та же самая — неродовит. Отец дьяком был... К султану Мураду ездил, к Аббасу в Персию...

Ожидал Артамона Алексей Михайлович с нетерпением. Воротился Матвеев 9 апреля, в страстную пятницу, и в тот же самый день государевым повелением был назначен начальником Приказа Малой России. Награда за службу к Пасхе.

Светлое воскресение совпало с сороковинами Марии Ильиничны. На поминовение государыни стрелецким вдовам выдали по части ветчины, а сиротам — по получасти. Вдов в стрелецком приказе полуголовы Бранчеева набралось четыреста пятнадцать, деток — четыреста семьдесят два, а в приказе Артамона Матвеева — сто двадцать семь вдов да триста двадцать детей.

В Чудов монастырь от царевича Алексея Алексеевича к сороковинам было дано четырнадцать пудов воска, чтоб сделать три тысячи пятьсот двадцать свечей для двадцати двух московских храмов, где по Марии Ильиничне служили годовые поминовения.

В Золотой царицыной палате на разговлении кормили восемьдесят человек нищих и ещё сорок человек в хоромах Алексея Алексеевича. Кормили царскими кушаньями. Среди блюд подавали мясо охотничьих трофеев князя Хованского, таратуя. Прислал из Смоленска трёх лосей, трёх вепрей да живую рысь.

На рысь эту Алексей Михайлович ходил смотреть со старшими сыновьями, с Алексеем да Фёдором.

Звероловы дали царевичам покормить грозную кошку сквозь прутья клетки. Алексей и Фёдор крюками протиснули пленнице по куску кровавого мяса. Рысь спасибо не сказала: ощерилась, ударила лапой по железной двери, драла когтями пол.

— Лютый зверь! — сказал Алексей Михайлович. — Корми не корми — не приучишь.

— Аки староверы, — поддакнул отцу Фёдор.

— Староверы?! — изумился Алексей Михайлович.

— Их тоже милуй не милуй — благодарности не ведают. Клянут власти и всех добрых христиан.

Алексей Михайлович хотел было спросить, от кого царевич слышал сии речи, но личико Фёдора было серьёзным, веки от ударов рыси по клетке вздрагивали — не спросил. Верно ведь сказано. Не худому царевичей учат.

Рысь Пасхи не украсила.

Христосуясь с батюшкой, царевны и царевичи приникали личиками к родненькому, а в глазах — слёзы. Симеон разрыдался, напугал Ивана, тот тоже реву задал.

Яичками крашеными стукнулись, как всегда, а вместо привычных кликов радости — молчание. Побеждённый победившего жалеет, и у обоих глаза на мокром месте.

«Господи, — думал Алексей Михайлович, лаская ребятишек, — не будь я царь, ведь пропал бы — десятеро! Евдокия с Марфой, Алёша, слава Богу, взрослые, а остальные-то мал мала... Малым без матери горькая доля. Мать нужна...»

И ужаснулся: что в голову-то лезет! На сороковой-то день!

Отобедав с патриархами Паисием да Иоасафом, с ближними боярами, Алексей Михайлович поехал к Матвееву.

Артамон Сергеевич был за столом с супругой Авдотьей, с трёхлетним сыном Андреем да с красавицей девицей.

Появление царя было нежданным, всё равно что солнце с неба сошло. Девица вспыхнула, не смея убежать и не ведая, куда теперь деваться: простоволоса! По белому, как молоко, лицу разлилась уж такая румяная, такая нежная заря; над пронзительно беспомощными висками, над строго убранным богатством волос такие милые прядки кудряшек — ёкнуло у Алексея Михайловича сердце: до чего пригожа юность!

Артамон Сергеевич хоть и удивился гостю, но не растерялся. Такой уж день — все ровня друг другу.

Похристосовался Алексей Михайлович с Артамоном Сергеевичем, с Авдотьей Григорьевной, подошёл и к девице. Спросил:

— Зовут как?

— Наталья! — прошептала девушка, не поднимая глаз, спрятанных в пушистые, тёмные, как спинки шмелей, ресницы.

— Христос воскрес, Наталья! — Алексей Михайлович поцеловал девицу в щёчки и почувствовал на губах вкус снега и солнца, чистоты и огня.

Дрожащие губы Натальи быстро, как тень от птички, коснулись государевой бороды.

— А яичко-то! — остановил Алексей Михайлович отпрянувшую деву.

Положил в узкую длиннопалую ладошку тяжёлое пасхальное яйцо из белоснежного оникса, с золотыми буквами, величающими Христа.

Похристосовался царь и с дитятей. Женщины, забрав ребёнка, удалились.

— Приехал Христа с тобой восславить да поглядеть, как живёшь, — сказал царь.

— Хорошо живу, государь.

Стены уютной горницы были обиты серебристо-пепельной тканью. Три окошка в ряд, в простенках две высокие вазы. На глухой стене, в двух шкафах из морёного дуба — книги.

— Великий ты чтец! «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей», «Пролог», «Маргарит», «Евангелие толковое повседневное», Библия, Ефрем Сирин, Минеи, «Книга о вере», «Уложение». Всё, что у меня, и у тебя... А вот этой книги у меня нет... Э-э! Да тут у тебя сплошь иноязычное.

187