Страстотерпцы - Страница 188

188

— Авдотья Григорьевна, государь, родом из Шотландии. По отцу Гамильтон. Да ведь ты знаешь.

— А девица кто?

— Воспитанница моя, Наталья Кирилловна. По супруге родня.

— Тоже иноземка?

— Русская. Рязаночка. Племянница Авдотьи Григорьевны замужем за Фёдором Полуектовичем Нарышкиным, а Наталья — дочка его брата Кирилла Полуектовича. Кирилл на русской женат, на Анне Леонтьевне из рода Леонтьевых.

— Нарышкины, сколь помню, из Кром выходцы.

— Может, из Кром, не знаю, государь, но поместья у них под Рязанью.

Алексей Михайлович подошёл к столику, на котором стоял большой ларец из морских раковин.

— Вот диво! Чего только нет у Господа! Под землёю — самоцветы, под водою — жемчуг, раковины, рыбы. Не объять умом красоты творения. Не исчислить. Не пересмотреть всего.

— Верно, государь! — улыбнулся Артамон Сергеевич. — Не пересмотреть, не наудивляться! Но ведь и человек создан по подобию Творца.

Взял книгу, огромный фолиант, положил на стол с писчими принадлежностями, открыл.

— Здесь представлены великие соборы и королевские дворцы. Диво дивное, хотя и строено человеком.

Сели к кушаньям. Все блюда были под соусами. Алексей Михайлович отведывал, похваливал.

Авдотья Григорьевна, блюдя русский обычай, вышла к гостю в самом богатом платье, поднесла кубок вина с поцелуем, подарила платок, шитый жемчугом.

Алексей Михайлович приложил платок к глазам и так вдруг расплакался неутешно, не сдерживая слёз и стонов, доверяя глубину горя своего другу отрочества...

Артамон был старше царя на четыре года, ровесник Марии Ильиничны. Взяли его во дворец тринадцати лет, когда царевичу исполнилось девять.

Слёзы, ласковые слова утешения, сказанные Артамоном, уютный тесный домишко сблизили царя с усердным слугой, с товарищем.

Зачастил государь к Матвееву, раз в неделю бывал обязательно. Тут и беседа умная, и делу даётся ход такой же быстрый, как в Тайном приказе.

В те апрельские горестные дни напомнил о себе Симеон Полоцкий.

Царское горе, как и царское счастье, не подлежит забвению. Учитель наследника поднёс Алексею Михайловичу вирши: «Френы или плачи всех санов и чинов православного российска царства о смерти благоверный и христолюбивыя государыни-царицы и великой княгини Марии Ильиничны».

Прихожду к твоему царскому престолу со слезами,
К пресветлому Фрону со Френы и плачем...

Увы! Френами жив не будешь, делами лечил своё горе Алексей Михайлович.

Разбирала досада на Ордин-Нащокина. Дьяки Голосов, Дохтуров, Богданов рассорились с сберегателем посольских дел насмерть. Боясь каверз, порухи великому посольскому делу — Афанасий-то Лаврентьевич о вечном мире хлопотал, — великий государь скрепя сердце отдал в Посольский приказ драгоценного своего Богдана Минина Башмакова.

Сказывать о гневной своей досаде Алексей Михайлович ездил опять-таки к Артамону Сергеевичу. Кому другому скажи — загуляет слух по Москве: псковскому выскочке конец пришёл... Лошадей насмерть загонят, лишь бы донести скорейшим обычаем сей слух до Афанасия Лаврентьевича...

Самого обложат, как медведя в берлоге, — спят и видят Ордин-Нащокина отставленным от дел.

Врагов своих, того же Никиту Ивановича Одоевского, оберегатель побарывал славными великими делами, но счастье изменило мудрецу-правдолюбу.

— Ну скажи ты мне, Артамон Сергеевич, — жаловался государь новому своему тайному советнику, — чего он в Мигновичах сидит? Поляки короля избирают, им до посольских съездов недосуг, а он сидит как пень, ждёт. Не всё ведь сбывается, что желается. В прошлом году чурбан чурбаном сидел в Митаве, потешая всю Европу.

— Тебе хочется, а мне хохочется, — согласился Матвеев, но тотчас и защитил Афанасия Лаврентьевича: — В Митаве как было не сидеть? Великое дело замышлялось.

— Было бы великим, если б сделалось. А так что?.. Облизня поймал.

— Облизнись да домой воротись, — поддакнул Матвеев. — Торговый договор привёл бы вечный мир, как водят бычка на верёвочке.

— Ну, что о том говорить! — осерчал Алексей Михайлович. — Написал я ему в Мигновичи письмо: коли не едут комиссары, возвращайся в Москву. Другие дела стоят. С Крымом, с Аддиль-Гиреем можно мир заключить. А в ответ — упрёки да уловки. Пишет: зачем это я к Москве поволокусь из посольского стана? Если пойду, взяв образ Спаса, поляки скажут — посольство отставлено. Оставить чудотворный образ в Мигновичах на посольском стане без твоего указа не смею. И сразу в обиду: «Послов ли мне дожидаться, на время в Москву ехать или впрямь быть отставлену от посольских дел?» Выходит, я во всём виноват, — поглядел Артамону Сергеевичу в глаза. — Господи, ведь самую малость расстарался бы — и была бы корона на голове Алексея Алексеевича... Корибуту-Вишневецкому отдают! Теперь уж небось отдали. Ничтожному человеку, ради заслуг отца. Иеремия-то грозный был воин.

— Что Бог ни делает — к лучшему, — сказал Артамон Сергеевич.

Алексей Михайлович зыркнул на приятеля гневно, вздохнул покорно. И ещё раз вздохнул.

— Симеон захворал.

— Учитель?

— Сынок! Вот кто по матушке плакал. Уж так плакал, что и няньки все навзрыд рыдали. А много ли понимает? Твоего Андрея на полгода постарше.

Вдруг дверь распахнулась, и в горницу, в алом сарафане, с лукошком, полным земляники, вбежала Наталья Кирилловна.

— Ой! — обмерла, попятилась, а потом, опомнившись, поклонилась наконец.

188