Страстотерпцы - Страница 42

Вслед за боярином покинул скит и сам святейший. Собирался пойти в монастырь, не гневить попусту царёвых слуг, но пошёл в другую сторону, в Гефсиманский сад, говоря:

— «И вышед, пошёл, по обыкновению, на гору Елеонскую... И находясь в борении, прилежнее молился; и был пот Его, как капли крови, падающие на землю».

В Иисусовом любимом месте, в Гефсимании, росли плодоносящие маслины. Камень, возле которого Господь молился, был сухим от вечного зноя Палестины.

Здесь тоже сыскался камень, углом выпирал из земли. Камень тускло блестел от влаги, во впадинках его гнездился изумрудный мох.

Вспомнилось, как в Анзерах предался однажды неистовому молению, желал кровавого пота. Старец Елеазар догадался о том, прервал его молитву, послал в море, с сетью. Двенадцать раз закидывал он тогда сеть и поймал всего одну рыбу.

Никон с тоской оглядывал свою Гефсиманию. Деревья — ветлы да черёмуха.

— Мир полон Иудами! — сказал себе Никон, думая о сонме бояр, некогда искавших его расположения.

В Иерусалиме в шестидесяти шагах от камня, от места предсмертной духовной борьбы Иисуса Христа, — скала с пещерой, где в ночь предательства спали апостолы. И есть в Гефсиманском саду вертеп с гробом Пресвятой Богородицы. Сего соорудить нельзя, но можно держать в сердце своём.

— Время отступничества, водворение власти тьмы! — яростно полыхнуло сердце, упал на мокрую землю, отвесил сорок поклонов и по мосткам через поток Кедрон поспешил к лестнице перед Елизаветинской башней.

Сукин и Брехов ещё не остыли от негодования — три дня ждать! — когда увидели вдруг перед собою румяного от холодного воздуха, от быстрой ходьбы святейшего.

— Какое дело у великого государя до меня, грешного и ничтожного?

— Ты сам писал государю, сам посылал своего патриаршего, боярского сына Лускина для разбора сытинского дела.

— Сколько времени минуло! — удивился Никон. — Я думал, тому делу конец.

— Был бы конец, да в твоих словах, святейший, много неправды.

— Святейшей неправды, — усмехнулся Никон. — Что ж, спрашивайте.

— Ты писал великому государю, будто ничего не ведаешь о деле и что крестьян его бил батогами иноземец Лускин. Поймал-де он крестьян на озере, побил за то, что рыбу покрали. Но твой малый на допросе показал: когда крестьян привели в монастырь, их били батогами по твоему приказу. Ты посылал Лускина, чтобы учинить суд и розыск, а каков тут суд, если крестьян Сытина били дважды без свидетельства, без разбирательства.

Никон, покряхтывая, ёрзал на кресле, не находя удобного положения телу.

— Я писал государю, что не знал про побои крестьян на озере. В монастыре я велел их бить слегка, за их невежество.

— У тебя отговорок много, — сказал Брехов. — Объяви нам, во что священное великий государь вступается, какие неправды чинит над тобою, каких клеветников, врагов Божиих, слушает? И ещё объяви, чем великий государь в грех вводит чиновных людей, сидящих в патриаршей Крестовой палате? Там ныне сидят рязанский архиепископ Иларион да Пётр Михайлович Салтыков. Разыскивают, что при твоём патриаршестве из соборной церкви взято и что из монастырей — утвари, книг... Не бойся, не келейной казны ищут, церковные вещи, данные церквам прежними великими князьями да царями, а тобою отнятые.

— Спрашиваете, во что священное царь вступается? Да ведь он всем духовным чином завладел. Прежде чем в попы, в дьяконы кого-либо поставить, архиереи царского указа спрашивают. Государево ли это дело? За своё самоуправство он примет суд от Бога.

— Не с великого государя Бог взыщет, а с тебя, потому что ты престол свой оставил самовольно.

— Я пошёл из Москвы от многих неправд и от изгнания. Все те неправды и изгнания были мне от великого государя. Ныне тоже неправды на меня возводят. Накупают многих людей, чтоб патриарха оговаривали. Ко псу святейшего приравнивают, а обороны от государя всё нет. Вчера Роман Бабарыкин на меня клеветал, сегодня Иван Сытин.

Сукин развёл руками.

— Не знаем, кто тебя ко псу приравнивает, ни от кого такого не слыхивали. Кто тебе про то сказывал?

— Всякая тайна откровенна бывает от Бога.

— Разве ты дух прозорливый имеешь?

— Так-таки и есть.

— Как же! — засмеялся Брехов. — Чай, приезжают да лгут ссорщики.

— Да разве это неправда, что келейную мою рухлядь князь Алексей Никитич Трубецкой перебирал да переписывал? Где тут поклёп, если из неё лучшее великий государь себе взял? Не по царскому ли указу Паисий Лигарид сочиняет на меня лжесвидетельства, выписывает и покупает говорунов, чтоб на соборе про мои деяния сказывали злые слова? Пятьсот человек уж накуплено. Иных из Палестины хотят привезти. На то дадено тридцать тысяч серебром. Собору я сам рад. Был бы только праведный, а не накупной.

— Если ты лжесвидетелями называешь власти Московского государства, — сказал Сукин, — то примешь за это месть от Бога.

— Какие власти?! — воскликнул Никон. — Да кто в Москве может книжным учением говорить, правилами святых отцов? Они и грамоте не умеют.

— Один ли ты в Московском государстве грамоте научен? — спросил Брехов. — Есть ли кто другой?

— Есть, да не много.

— Не гордись, святейший. У великого государя изо всяких чинов люди книжным учением и правилами с тобою говорить готовы. Им есть что говорить тебе на беду, — Брехов помолчал и убил: — На соборе будут вселенские патриархи.

Никон не нашёлся, что сказать. Сукин и Брехов растерянность святейшего приняли как победу, поскакали в Москву со спешным докладом: испугался!